Константин Сазонов - Фома Верующий

Предчувствия самые мрачные. Рота строится в тишине, и мы бредем к столовой. «Апельсин» возращается, вот головная машина свернула на кишку разбитого асфальта, поднимается шлагбаум. Мы стоим с котелками возле столовой и всматриваемся в заходящую колонну в поисках той самой брони, на которой везут…

На втором БТР едет «Пароход» — командир саперной роты, рядом с ним тело, накрытое плащ-палаткой. Видны только грязные ботинки и безжизненно свисающая рука в запекшейся крови. Когда колонна проходит мимо нас, я даю команду «кругом, головные уборы снять». На молодых нет лица, для них стала очевидной эта реальность.

В столовой повисает густая тишина, стучат только ложки по стенкам металлических котелков. Заходят и наши с инженерки — Старый и бурят Цырен. Я задаю им только один вопрос:

— Кто?

Ответ бьет по нервам так же, как металлический звон ложек о солдатские зубы, и он безжалостный, как стук осколков по броне. Крайний дембельский выход стал последним — погиб Бабай.

Вечер на старом грозненском заводе превратился в курагу на ветках, свернулся и скукожился в печальной ненависти к птицам. Они клюют на ветках и на земле зеленый, невызревший, но уже высохший и никому не нужный урожай фруктов, утаскивают в свои гнезда куски солнца и уносят в небо чьи-то жизни.

На ужине в столовой пустовало место, но стоял котелок с кашей, кружка чайной водянистой известки на сгущенке и пара печенюшек рядом с вырезанной на досках стола надписью «Пусть земля тебе будет пухом, Бабай. Погиб 10 мая 2002 года».

У Цырена «обратка», дрожат руки, и он говорит без умолку. Рассказывает, как они с Бабаем ели сухпай в тени, а потом пошли обратно. При возвращении глаз опытного сапера заметил перемены в ландшафте. Это было почти на рефлексе: камни лежат не так, появились комья дерна, прибита и притоптана пыль на обочине. Включили «Пелену», Бабай пошел прощупать и рассмотреть место, от которого шла волна тревоги и холода по затылку и спине. Он все увидел и заметил: и обычный грубый полевик, и снаряд. Но радиопомехи были бессильны, а времени слишком мало. Взрыв отбросил Бабая и молодого напарника Макара на несколько метров, пехота засекла движение в разрушенной пятиэтажке недалеко от дороги и открыла огонь:

— Я одиночными расстрелял туда магазин, — рассказывал Цырен, — потом побежали к Бабаю. Вот мы сидели, и вот он уже неживой лежит. Дичь, дичь, дичь.

После взрыва Макар отполз сам, потом встал, шатаясь.

Медик оттащил и осмотрел Бабая. Сказал, стой он хоть несколько сантиметров левее или правее — отделался бы контузией, но остался жив. А так, осколок со спичечную головку влетел как раз сбоку и в сердце. Там, где пластин у бронежилета нет. А меня просто разрывает осознание того, что если бы не это чертово усиление и не отмена полетов, если бы Бабай не лез в пекло в оставшиеся дни. Он уже мог быть дома, мог быть жив. Мог бы… «Эх, шайтан», — как сам он часто говорил.

После ужина из санчасти зашел и Макар:

— Я у вас посижу, а то там замполит сейчас в роте боевой дух поднимает у наших, а я это слушать не хочу.

Макару прокапали церебролизин и поставили магнезию. Но говорит он громко, после контузии почти не слышит:

— Башка гудит — не могу, все звенит. Темень в глазах была, сейчас вроде получше стало.

Макар растягивал слова, а голова у него, точно у старика, дрожала мелким отрицанием. Он говорил и постоянно мял непослушные руки. Мне было все понятно. Война для него закончилась, полетит вместе с нами в Подмосковье, будет комиссия, и скорее всего оставят дослуживать уже в пункте постоянной дислокации, если не спишут на гражданку.

Даже ночь после всех дневных переживаний была какой-то особенно тихой, не слышно было даже привычных выстрелов, молчали и наши блок-посты. Поздно ночью опять захаркали и заухали наши дивизионные минометы, но, как обычно, мы ничего не слышали, только постовые с утра рассказали, что артиллеристы вдобавок ко всему подвесили над высотой в пяти километрах крест из осветительных мин. Он догорал в небе, освещая округу фосфорным белым светом. А потом все стихло, и время пошло своим чередом.

Оставшиеся несколько дней были тягучими. Надоели нарды и узел связи. Мы просто молча лежали на кушетках в кунге и смотрели маленький телевизор, который собрал наш радиомастер из нескольких сломанных.

И вот снова обычное утро, такое же, как и десять дней назад. Автоматы, пустые магазины в подсумках. Пустые магазины — это как сухие весла. Отстреляли, отгребли, приплыли. Уходит наше прожаренное солнцем время, уходит в прошлое наша война, уходят наши дни, уходят…

После переклички начальник штаба бригады благодарит всех за службу, доводит до нас график движения и порядок убытия подразделений.

Наша бритоголовая колонна в камуфляже тянется в автопарк. Он стоит на небольшом пригорке, с которого хорошо виден наш узел связи: вот центральная радиомачта, зеленый забор, бойницы постов. Еще вчера я кормил там нашу любимицу — крысу Машку, которая прижилась где-то между мешками с песком и осмелела до того, что брала хлеб из рук. Я бросаю прощальный взгляд на место, где провел почти год своей жизни. Сейчас, наверное, Старый и Цырен уже топают по маршруту, Паперный на центральной мачте сидит и ведет журнал, общается с КПП и батальонами, постовые на местах, Сухов и Карташов через час с ротой выйдут на развод. Служба будет продолжаться. Всё как всегда, как обычно — изо дня в день. Но уже без нас.

В автопарке особисты приказывают построиться в шеренги и достать магазины. Они подходят и шомполом продавливают подаватель до упора пружины вниз, перетряхивают вещмешки — не дай бог, кто-то прихватил с собой боеприпасы.

Потом мы рассаживаемся в тень и слушаем воздух. Пока только привычные звуки: стрельба вдали, редкие машины проезжают по дороге на Нефтемайск. От напряжения по очереди всем кажется, что слышен свист лопастей и нарастает гул вертолетных двигателей, но это оказывается иллюзией или очередным грузовиком на шоссе в низине. Мучительно растворяется в бесконечности четвертый час ожидания, было слышно, как в бригаде подразделения сходили на обед, вернулись «Апельсин» и «Бамбук». И вот едва уловимо воздух подернулся стрекозиным легким жужжанием. Оно нарастает. Все смотрят друг на друга. Нет, не мерещится. Это вертушки. Все вскакивают с вещмешков и смотрят вверх. Вот уже видно, как на вертолетную площадку полетел оранжевый фальшвеер, поднимается мандариновый дым. Одна восьмерка садится, вторая кружит в зоне, их прикрывает один «крокодил», который закладывает развороты и отстреливает тепловые ловушки над пригородами. Первая партия отправляется на «Северный», мы в третьей. Стоим в воротах и наблюдаем, как второй вертолет заполняется под завязку. На смену ушедшей паре тут же приходит еще одна. Авиация организовала вывоз очень четко. Мы с Крюком тащим ящик со сломанными станциями. Юшин даже посмеялся: «Привез сюда это дерьмо, вот и увози теперь с собой». Кажется, что и ящик тот же самый, с которым я девять месяцев назад выгрузился на этой же площадке. Как будто кинопленку пустили в обратном направлении, и чудится, что должны, как в кино, обратно превратиться в почки листья, набежать осенние тучи, полить всё потоками воды, и оживут те, кого уже нет. Вертолет тяжело отрывается и на бреющем набирает скорость. Прощай навсегда, наша заводская бригада, пороховая гарь и кислая вонь взрывчатки. Но вместе с тем мне грустно от расставания с ребятами. Такая суровая, бессмысленная мужская привязанность до скупых слез и неглубоких букв на досках. Прощай навсегда — исписанная мелкими буквами страница жизни. Ее нельзя вырвать, и остается только перелистнуть, не оставляя закладок. Через три минуты посадка.