Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

— Ды-а! — грубо выдохнул, чтобы, если это — они, показать, что силен и свиреп.

— Боря?

Уф-ф, мама!

— Я звонила, звонила, ты принимал душ?

Уф-ф, мама, мама!

— Ты дома?

Что за глупый вопрос! Неужели для этого надо было дозваниваться через тысячу верст? Уф-ф, эта мама!

— Не груби! Я что-то хотела сказать. Ты дома? Ах, об этом я спрашивала… Произошло что-нибудь?

Произошло что-нибудь? Ну, мать, ты даешь!

— Как ты ужасно смеешься, мой мальчик! Так нервно, ужасно! Раньше… Мне кажется, раньше ты не был таким!

Что значит: раньше? Да, именно, что это значит? Эти намеки! Она забывается, он не позволит!

— Я чувствую: что-то случилось…

— Если, мама, «что-то случилось», то это «что-то случилось» хватают за шиворот и вышибают хорошим пинком! И хватит об этом. Кончай!

— Ты стал другим… грубым. Становишься похож на отца!

На отца? Ах, он похож на отца? Она сбрендила! Он давно уж не маленький!.. Это легенда… Никакого отца и в помине!.. Затащила какого-то на себя…

Ревет. Вечно ревет. Поучает и лезет, лезет в душу без мыла, врет, врет, врет!.. А после ревет! Сходящее поколение: верят и врут, верят вранью и пуще прежнего врут! Жалкие люди!

— Мать! Не реви! Я не позволю обидеть тебя! Только скажи, если кто… Что? Уж я-то не брошу!

Странные люди: все ведь так просто — сила права́ своей силой. Значит, побеждай и гордись! Сумела красавца использовать — ну и радуйся! Нос задирай! Хвастайся, что родила, воспитала!

— Боря, Боречка… Отпуск только еще начался, а я уже вся изболелась!.. Здесь жара, а у вас? Надеюсь, ничего не успел натворить? Что сказал? Не умеешь? Еще не умеешь? Ну, озорник, смотри у меня! Смотри, вот вернусь!.. Да, не забудь выключать газ, электричество и… И, послушай, Борис, но у тебя горит мясо!

…В самом деле горит! Запах, дым, чад!

Прикипело так, что отодрать невозможно.

И все же — поесть, первым делом поесть!

Он достает нож, вилку, тарелку. Бренчит полочка для сушки посуды. Он отдирает прикипевшую корочку. Скрипит ножом по тарелке: режет мясо на части.

Однако не успел прожевать — звонок.

— Бо? Милый, такой пассаж!

Заложил кусок за щеку.

— Доогая, у чем део?

«Дорогая» — вот слово, с которым научился обращаться «на ты».

Спокойно, баском: да, дорогая? Нет, дорогая! С другими такими словами сложнее.

— Не знаешь, что означает слово «пассаж»? — говорит она медленно, низко.

— Подожди!

Хватает словарь. Перевалив кусок мяса к левой щеке, довольно:

— Куытая гаеея с тоугоыми помещениями!

Словарь валится, трубка скользит, он еле удерживает и то и другое. Слышит медленный, чуть хрипловатый смех:

— Ха-ха-ха… Ха!

Это она, только она так смеется! Три подряд выдоха и, после паузы, резко, оканчивающе: ха!

— Какой ты еще детка!

Так. Опять за свое. Опять это пошлое слово. Проплывают, брызжа словами, страницы, строки сверкают, режа глаза ядом нерусских заумных слов, словарь в руке прыгает, вертится… И черт с этим со всем! Обойдемся!

— Сегодня — седьмое! — говорит он сурово. — Ты не забыла?

Нет, она не забыла! Известное дело: она никогда первой не делает шага! Он мог сидеть в низком кресле, расставив углами длинные ноги, он мог потягивать безалкогольный напиток, протыкая соломкой убегающее тело мороженого — она будет по-прежнему танцевать в своем широком с огромными плечиками пиджаке и юбочке «юнисекс», она будет танцевать в зале кафе и одна и с кем попало, словно напрочь забыв, что он здесь, танцевать упоенно, едва поводя корпусом, пристукивая каблучками — до тех пор, пока он не поднимется, не коснется ее.

Но когда он клал ей ладони на бедра (он представлял: высокий и стройный мужчина с крепкими славянскими скулами и жестким голубым взглядом склоняется к замирающей женщине…) — ее начинало трясти. Он ощущал дрожь ее так скоро ставшего знакомым горячего тела, и знал: наступал его час! В любви она всегда будто боролась, не поддаваясь и словно призывая удвоить усилия, она была гибкой и сильной, неутомимой, и тогда у него кругом шла голова… И когда он ее все-таки перебарывал, она внезапно и утомленно, блаженно раскидывалась.

У него кругом шла голова и оттого, что какое-то время спустя он мог делать с ней — что хотел. Она была преданна, ненасмешлива и кротка в такие минуты, эта красивая, взрослая женщина. Но ему было трудно придумать, чего бы потребовать от нее. Он нес околесицу, внутренне готовясь к протесту, но никогда — в такие минуты! — не встречая его. Дело мужчины — отловить, оседлать и держать женщину в стойле! — он говорил и опасаясь отпора, и, вместе с тем, ожидая новых проявлений самозабвенной покорности. И действительно, все, что она себе позволяла, это шепнуть, лаская его культуристские прелести:

— Но он должен ее хорошо содержать! Точно?

— Эге! — подтвердил он солидно и внезапно задумался. Что-то вдруг резануло. — Знаешь-ка что? — предложил минуту спустя, — гони его прочь!

И тут впервые она промолчала.

— Женщина должна иметь одно стойло, и точка! — выкрикнул он, ощущая, как напряглось, закаменело бедро.

— Выбирай: или — или! — настаивал он.

Она закрыла глаза.

— Настоящий мужчина всегда в меру свиреп? — наконец спросила она.

С хрустом и рыканьем он потянулся. Эти вопросики… «Свиреп» — красивое, любимое, точное слово! Заговаривать зубы — у нее это, видно, в крови! И это еще более разбередило. Тогда-то и мелькнула первая мысль, та мысль, которая позже оформилась в совершенно законченный план, где было расписано и увязано все, начиная от подмены ее ненаглядных таблеток до времени отпуска мамы и армии…

— Сегодня — седьмое! — повторяет значительно.

— Совсем чуть-чуть до призыва! — подхватила она.

— Решилась?

— Ох… Ну что ты, Бо… Что? Нет, Бо, не раздумала… Мне, Бо, звонили.

Что? Он приходит в себя. Так вот он — «пассаж»! Кто? Угрожали?

— Угрозы? При чем это, Бо! Свекровь мне звонила, Бо, она хорошая женщина. Сказала — она правду сказала — уйдешь, сын повесится! Или сделает что-нибудь и сядет в тюрьму. Кончится как человек. Мне, Бо, прости, мне его жаль…

— Так отправляйся к нему! — срывается он. — Иди и лижи! Я говорил тебе: выбирай? Выбрала? И привет!

— Бо, он ведь ничего мне не сделал плохого! Даже напротив… Я ему многим обязана… Он останется один-одинешенек…

— Одному в его возрасте — дело предельное, — сказал он, не смягчая. И широко улыбаясь своему зеркальному двойнику. Это была спецулыбка, потребовавшая в свое время особой работы: зубы ровные, крупные, все — напоказ, полной горстью. Тогда как глаза тускло хмурятся, ускользают. — Некому утку подать? — говорит он, улыбаясь зубами.

— Именно, — сказала она. — И грелку под поясницу.

— Ну так и нянчись! — говорит он сухо, спокойно и ждет.

Она тоже молчит, но отчего-то становится ясно, что — клюнуло. Леска натягивается.