Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

Следом двигал мой батя. Он двигал в иссиня-черных очках, из-под которых струились мужественные, тевтонские слезы. Да, меня он прикрыл молчанием своих черных, непроницаемых стекол, но за товарищей моих он не вступился.

Широколицый и еще более красноносый, папа Агеева шагал тем решительным, размашистым шагом, каким вышагивал по квартире с ремнем, высматривая «этого своего идиота». «Этот его идиот» («Мальчик ранимый, возвышенный», — сказала Тигрица) готовился к худшему. Папа Агеева выбивал из сына ранимость с возвышенностью, как пыль из ковра.

Бледный и тощий, музыкальный папа Абашкина качался, будто от ветра. («Очень замкнут Ваш мальчик, непредсказуем!» — сказали ему). Очень замкнутый, непредсказуемый мальчик крутил в руках спички и, смотря на отца, покачивался вроде как в такт.

Замыкал шествие папа Коляныча — любимца Тигрицы. («Честное командорское сердце, ах, жизнь Коляна может непросто сложиться!») Вот папа наступил на какой-то предмет. Вовчик напрягся. Да, это был тот самый, свалившийся с головы мамы Вовчика странный предмет: изрешеченная дырками трубка со штырем и резинкой. Папа Коляныча поднес его к самому носу. «Новый предмет размышлений!» — изрек мрачно Колян. Вовчик хихикнул.

Сто раз мы расходились, шлепая изо всех сил по раскрытым ладоням друг друга, но вновь возвращались и шлепали по ладоням опять, пока, наконец, насупленные, волевые, не разошлись.

А утром Коляныч при встрече сказал:

— Надо же, из бигудины смастерил автоматический шпингалет! — и стукнул Вовчика той дырчатой трубкой.

Мы тоже стукнули — уже кулаками.

— Надо же, и задачу решил! — снова стукнул Колян. Уже посильнее.

И мы тоже стукнули, уже посильнее. Да кулаками.

— Надо ж, при этом и заперся! — и трахнул его что было сил кулаком с зажатой в нем бигудиной.

Тут и мы трахнули так, что спина Вовчика гукнула, как барабан. Но Вовчик… терпел!

Только Агеев не трахал.

— Если решил, зачем заперся? — печально спросил.

А Колян, превращаясь в мустанга, заржал. И Вовчик, представьте, ответно заржал! Ну, и мы, превращаясь в диких мустангов, разумеется, тоже заржали.

И мы начали гонять по двору.

Мы так быстро начали гонять по двору, что толстый Вовчик никак не мог за нами угнаться. Он хныкал и надрывался, а мы вкругаля возвращались и на крутом вираже хлопали:

— Не хотел дать списать и из вредности заперся? И-го-го!

Мы мчим через двор — Вовчик за нами. И-го-го!

Мы за угол — слышим сопение. И-го-го!

Мы быстро в подъезд — он, наконец, пробежал.

Затихающий топот. Стоим, отдуваемся. Топот обратный:

— Вы тут наших ребят не видали?

А какие мы ему наши! Никому ведь не дал списать, никому!

И вот возникает такой сладкий соблазн: набросать вкратце, как всю свою жизнь, начиная с этого дня, Вовчик начал все время проскакивать мимо.

Мимо большой, верной семьи — потому что сам был неверен.

Мимо женщины — красивой и преданной: сам любить не умел!

Мимо удачи, успеха — удач не бывает без поддержки друзей!

Увы!

Жизнь в своем духовном, каком-нибудь …адцатом измерении, в котором торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь, весьма слабо влияет на проявления жизни в обычном и видимом, с учетом времени — четырехмерном пространстве.

И уже в тот самый день обыденная четырехмерная жизнь проявила себя во всей красе. Уже минут через десять.

Уже минут через десять с разбойными гиками, подплясывая и свистя воображенными шашками, мы рвем из подъезда и на полном скаку врываемся в угол двора. Там — бурьян, помойка и заросли — словом, райские кущи. Попав с солнца в тень, мы притихаем и, преображенные, змеино крадемся в одно заветное место. И вдруг натыкаемся на какого-то человека.

Человек, усевшись на бревнышке, читает газету.

Нам интересно: может быть, это — шпион, а в «Советском спорте» проткнута дырка?

Забегаем вправо — газета у нас перед носом. Влево — опять перед носом газета.

Тут со спины человека появляется Вовчик. Видит нас — и рот разевает от радости. И гримасничает. И прижимает палец к губам. Неслышно крадется, нагибается к уху сидящего.

— Что, отец? — орет со всей дури. — Опять неотложное дело?

Но человек, видать, закаленный. Человек опускает газету.

Ни с того ни с сего человек говорит:

— А в ларек эскимо привезли! Двадцать копеек!

Только уши краснеют да шея. А Вовчик:

— Рупь давай! Видишь — я не один! Я с товарищами! Пять товарищей — пять эскимо! Воспитывай во мне благородство!

Что мы — голодные?

— Воспитывай чувство товарищества!

Что? Не видали мороженого?

— Воспитывай чувство долга и чести!

Так отчего же мы не отказываемся? Отчего лижем жадными языками ледяную, сладкую плоть? Отчего тот же, более других пострадавший Агеев, и тот не отказывается?

И вот мы сожрали мороженое! И снова гоняем, как сумасшедшие, по двору. И что-то вынуждает нас Вовчику поддаваться!

Вовчик настигает Коляна, бьет по спине.

Колянычу больно, но он хохочет.

Вовчик настигает меня, бьет по спине.

Я хохочу.

Как изложить человеку, что о нем думаешь, если человек в ответ столь униженно и в то же время нахально угощает мороженым? Какое-то неудобство в общении через униженность. Какая-то оторопь от ослепительного нахальства. А уж коли сожрал коварное лакомство — терпи, не чирикай! И чем сильнее Вовчик нас лупит, тем мы громче хохочем, и в результате сложилась такая игра на выносливость к боли.

А Вовчик, купаясь в волнах им освоенных четырех измерений, совсем разошелся. Он теперь всех настигает, всех лупит. Он теперь — самый быстрый и ловкий, он — погонщик, мы — стадо изумленных баранов. Он — победитель — подлетает к Агееву.

— А ну-ка! — орет. — Тигриный угодник! Подставляй свою задницу!

И только сейчас получает в лоб.

От романтика и мечтателя. От Агеева.

Из невидимого …адцатого измерения…

В общем, оно, конечно, влияет. Но слабо. Слабый удар у Агеева!

Старая физика изучала объекты в пространстве четырех измерений: длина — ширина — глубина и еще время вполне характеризовали объект и его положение.

Последний звук новой физики ошеломил нас известием, что как ни трудно это представить, но мы существуем в пространстве десяти измерений (следствие из теории суперструн Майкла Грина и Джона Шварца) или — в пространстве одиннадцати измерений (исходя из идей Теодора Калуца и Оскара Клейна).

Стихийный идеалист папа Коляна, как упоминалось уже, полагал, что в действительности измерений несколько больше. Хотя бы немного еще имеется таких измерений, в которых плавают и общаются души. И вот там торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь — внушал нам папа Коляныча.

Мне-то кажется, что души наши живут так же драчливо и глупо, как и тела. Естественно, я понимаю, что конкретные души берутся из общего океана единой человечьей души и вливаются в тела для того, чтобы в круговерти земных столкновений и поисков вершился процесс очищения океана. Однако, поскольку глобальная цель — переход человечества в высшую лигу путем очищения — не так и близка, то вряд ли океан сегодняшнего двенадцатого измерения достаточно чист, как это представляется папе Коляна. Отсюда я делаю вывод, что папа Коляныча — идеалист. И его оценка этой истории, как цепочки событий, связанных логикой двенадцатого измерения («Чтоб не просили списать, Вовчик заперся! Решил чуть опоздать — тут в урне дурацкий пожар! Он рванулся на выход — а дурацкий шпингалет назад не сработал! Он пытался навлечь подозрения на Агеева — да вылезла дурацкая бигудина! Итог: сколько ни виться хитрой веревочке, а дурацкую бигудину не спрячешь!»), эта оценка вызывала протест, и ощущения, что рассказ получился, все не было.