Лиз Мюррей - Клуб бездомных мечтателей

– Вот и все, Элизабет. Можешь одеваться.

Все внутри меня болело. Я осторожно спустилась с кушетки и увидела на внутренней стороне бедра струйку крови.

В соседней комнате моя старшая сестра проходила точно такую же процедуру.

Я наклонилась, чтобы посмотреть, откуда течет кровь, и с ужасом увидела, что она сочится из влагалища. Я в панике стала осматривать комнату, чтобы найти что-нибудь, чем забинтовать или закрыть рану. Я схватила из металлической коробки несколько ватных тампонов, засунула их себе в трусы и заплакала.

Мои слезы падали на больничное платье. Я смотрела в потолок, крепко прижимала тампон и думала о том, что я уже никогда не буду нормальной.

После маминого срыва в 1986‑м ее психическое состояние становилось все хуже и хуже. За четыре года у нее было шесть приступов шизофрении, и после каждого она проводила в больнице от одного месяца до трех. Я боялась маминых приступов из-за того, что во время них она очень сильно менялась, и из-за неприятных воспоминаний, которые каждый из этих рецидивов болезни оставлял.

Я помню, когда один раз за мамой приехала полиция, она разговаривала с телевизором. Полицейские стояли в гостиной, а на их туго затянутых ремнях время от времени оживали рации, взрываясь потоком сообщений. Я сидела на кушетке и теребила кайму моей розовой ночной рубашки, а полицейские застегивали на маминых запястьях наручники. Мама никогда не отправлялась в больницу по собственной воле.

В психбольнице ее существование было крайне аскетичным: одноместная палата с отталкивающим грязь покрытием на полу, тумбочка для личных вещей и раковина для умывания. Взгляд мамы был расфокусированным, а глаза пустыми.

Со временем частота употребления наркотиков увеличилась в два или три раза. То, что она совершенно не в себе, становилось очевидным по тому, что она теряла возможность говорить законченными предложениями, и по месту на сгибе локтя, которое от постоянных уколов превращалось в сплошную воспаленную рану, похожую на раздавленную сливу. Я начала ценить время, проведенное мамой в психбольнице. Если у мамы была возможность, она постоянно принимала наркотики. Единственными периодами, когда она их не принимала, были пребывания в больнице.

На антинаркотических плакатах в школе было написано, что наркотики – это форма замедленного самоубийства. Я начала думать, что психбольница – это единственный способ спасти маму. После того, как она в ней оказывалась, у меня появлялась небольшая надежда, что она перестанет «торчать».

После каждого пребывания в психбольнице Норд-Сентрал-Бронкс казалось, что мама в состоянии начать новую, здоровую жизнь. Она прибавляла в весе, что было особенно заметно по талии и бедрам, темные круги под глазами исчезали, и прекрасные черные волосы снова казались блестящими и густыми. Мама начинала регулярно посещать встречи «Анонимных наркоманов». Около зеркала появлялись яркие брелки, которыми в «Анонимных наркоманах» отмечали определенные периоды жизни без наркотиков: день, неделя, месяц. Но мама всегда срывалась.

С гнетущей неизбежностью у мамы наступал новый период. Она переставала ходить на собрания. Она сидела в комнате перед телевизором, перепрыгивая с канала на канал. Наступало время идти на собрание, но она этого не делала. Она пропускала одно собрание, второе, третье. Когда приходил месячный чек с пособием, мама спускала все деньги за выходные. После этого она несколько дней спала, не просыпаясь, а телефон разрывался от звонков из «Анонимных наркоманов».

Как выяснилось, кокаин полностью убивал эффект препаратов, которые она принимала в психлечебнице. После периода употребления наркотиков маме снова надо было лечиться, и папа превращался в родителя-одиночку, который должен был взять на себя всю заботу о детях.

Надо отдать ему должное, в периоды маминого лечения папа был на высоте. Точно так же, как маме проще было держаться в рамках семейного бюджета, когда папа сидел в тюрьме, так и папа в мамино отсутствие умел растягивать социальные деньги на весь месяц.

Я вдруг поняла, что суммы пособия, которую мама с папой просаживали за несколько дней, хватает на то, чтобы целый месяц каждый день есть обед и даже перекусывать по вечерам. Напевая любимые мелодии старых хитов, папа проводил несколько часов у плиты, жарил стейки по два доллара и подавал их с гарниром из картофельного пюре или макарон.

Два раза в неделю мы навещали маму, и в эти дни папа давал нам с Лизой по четыре двадцатипятицентовые монеты. Половину я сохраняла и клала в копилку в форме Винни Пуха. Я собирала эти деньги не на что-то конкретное, а просто для того, чтобы взвесить в руках копилку и сказать себе, что все деньги внутри принадлежат мне. К окончанию четырехлетнего периода, в который мама периодически попадала в психбольницу, я могла точно посчитать время ее пребывания в клинике по количеству монет.

К середине 1990‑го у меня набралось более двадцати долларов мелочью, но потом мама нашла их и потратила. Я называла эти деньги «сумасшедшими двадцатипятицентовыми монетами» по аналогии с состоянием мамы, лежавшей в психлечебнице. Когда мама лежала в клинике, папе было легче экономить, потому что он не так часто, как она, употреблял наркотики – всего семь или восемь раз в неделю. Папа не устраивал себе «загулы», постоянно покупая наркотики, пока у него есть деньги. Казалось, что он был почти счастлив, когда не «торчал».

Сразу после маминой выписки у родителей были короткие периоды, когда они употребляли мало. В такие дни мы все вместе ходили смотреть кино, мама расчесывала мне волосы, а папа пылесосил ковер и каждую неделю посещал библиотеку.

Но я знала, что светлая сторона родительских характеров рано или поздно может, как движение маятника, смениться на темную, когда они полностью уходили в себя и в наркотики.

Движение этого маятника определялось различными стадиями маминой психической болезни. Летом 1990‑го «привычное» движение маятника их судеб резко изменилось, и родители ушли в восьмимесячный «загул». Этот период совпал с худшим периодом их супружеских отношений.

Отношения родителей как пары становились все плачевнее. Они сильно ухудшились за последние четыре года, в самый долгий период пребывания мамы вне клиники. В это время изменилось и мое отношение к маме. Я ловила себя на мысли, что желаю, чтобы ее снова забрали в больницу, чтобы она снова окончательно сошла с ума. Я хотела избавиться от негативной атмосферы, которая сложилась вокруг матери.

Это было лето перед тем, как мне исполнилось десять лет. После многочисленных громких ссор и споров, зачинщицей которых являлась главным образом мама, родители начали спать раздельно. Причиной раздоров явились мамины подозрения, что с папой что-то не то, что, возможно, он ей изменяет.