Джошуа Феррис - Безымянное

Он позвонил в тот же день — с заправки, медленно поджаривающейся на безжалостно палящем солнце.

— Почему ты веришь результатам анализов? — спросил он Джейн. — Какие у тебя симптомы?

— Симптомы?

— Ты ведь уже доказала, что это фикция, Джейн. Твой рак был фикцией.

— На этот раз нет.

— Что ты имеешь в виду? Ты умираешь? Кто тебе сказал, что ты умираешь?

— Это и так ясно, без разговоров. Я умираю. Врачи говорят, что я при смерти — потому что я действительно при смерти.

Он начал убеждать ее, что все не так. Она просто плохо борется с нигилизмом своего тела. Душа делает свою работу, ангельскую, тесня атеистические силы физиологии и голого материализма, а ей нужно делать свою — показать Господу, на чьей она стороне. Он предложил ей выйти на пробежку или приготовить пир горой.

Набор его нейролептиков периодически нужно было обновлять, тогда его сознание резко прояснялось. Сейчас же он тараторил как заведенный. Джейн не удавалось вставить и слова. Вопрос, принимает ли он лекарства, вызвал бурю негодования. Вот есть же упертые люди! Зашоренные и косные! Пытаешься открыть им глаза на истинную эсхатологию и божественный промысел, а они норовят извалять откровения в дерьме, которое гребет лопатой западная медицина. Это они зомби с промытыми мозгами, а не он. Он не чокнутый. Он просто видит то, чего не видят другие.

Неделю спустя он рыдал в приемной психиатра, к которому обращался уже дважды. Доктор почти нащупал правильное сочетание препаратов, но Тим не вернулся за рецептом, снова прозрев и обнаружив, как ему пудрят мозги. Рыдал он, потому что его повергала в смятение та загадочная сила, волею которой он очутился все-таки в этой приемной, и бесконечная сложность той войны, которую ему никогда не постичь.

Не прошло и месяца, как он позвонил домой снова. От взвинтившей его в прошлый раз схватки рая и ада не осталось и следов, теперь он говорил как хладнокровный наблюдатель, отмечающий объективные различия между прежним и нынешним. Бешеная скороговорка тоже исчезла. Душу снова сбросили со счетов. Печально. Это значит, что им с Джейн больше не суждено увидеться ни на этом свете, ни на том.

Ей он, конечно, скажет что угодно. Ей он, разумеется, подтвердит, что любит ее, что душа жива и вечна, а смерть — это лишь антракт. Его бананчик, как она о нем заботилась… Срывалась за ним к черту на кулички в любое время дня и ночи. Само собой, он наплетет ей любых благоглупостей, лишь бы успокоить.

Но к телефону подошла Бекка и сообщила, что Джейн уже нет.

Он сохранил ясный ум до самого конца. Не пропускал плановые осмотры и дисциплинированно принимал лекарства. Заботился о себе по мере сил — старался не голодать и высыпаться, по возможности (насколько позволяло сознание) гнал от себя мрачные думы об окружающем мире. Так он дожил до самой смерти, которая настигла его на дальнем севере, в день рекордного снегопада, буранным утром.

К тому времени он превратился в пугало для проезжающих машин. Исхудавший и оборванный, он тащился, припадая на одну ногу, по обочине шоссе, словно изгнанник, скитающийся от одного древнего полиса к другому. Проезжающий мимо водитель обернулся на мелькнувшую в боковом стекле смутную тень, потом посмотрел еще раз в зеркало заднего вида. Тень медленно сжималась в едва заметную точку, в ничто, не оставляя даже следа в памяти.

К тому времени он, памятуя разговоры с Джейн, научился подмечать происходящее вокруг и различал сотни разновидностей безымянных ветров. Он узнавал и чуткого зверька с черной кисточкой на хвосте, который опасливо вертел головой в высокой траве, и эту жесткую траву с колосками, пачкающими штаны желтой пыльцой, и яркое созвездие, вдруг отчетливо проступающее из мешанины звезд. Узнавал, понятия не имея, как все они называются. Узнавал незамысловатую трель (фии-бии-фии-бьюууу) крохотной пичуги с серыми крыльями и жестким, как деревянная палочка лора, хвостом и пронзительный присвист (фить-фью-феду-фииии-фиии) зимней птицы с изогнутым, как лезвие косы, клювом, узнавал французские интонации чинной черно-белой птахи, распевавшей «тии-ии-тьюр-тии-ии-тьюр», — и все они тоже оставались для него анонимами.

К тому времени ему довелось увидеть, как стреляют рыбу с берега. От громкого эхо закладывало уши. Охотники вытаскивали на раскаленные камни свою искалеченную добычу — половины мяса как не бывало. В чем, спрашивается, смысл? То ли заняться нечем, то ли пуль у них больше, чем снастей.

К тому времени он вспомнил, как вернулся к Джейн в больничную палату, обеспокоенный, что не сумеет нормально попрощаться. Он тогда устроил нелепую церемонию, так насмешившую Джейн. «Ну, тогда прощай!» — ответила она. Он не мог простить себе ту чушь, что нес по телефону про пир на весь мир, когда она умирала, поэтому цеплялся в воспоминаниях за то утро в больнице.

К тому времени он махнул рукой на все, кроме потребности в ночлеге и питании, однако иногда ему случалось забрести в муниципальную библиотеку, где он читал и не дочитывал книги, а также отправлял и получал электронные письма. Так он узнал однажды, что Бекка вышла замуж. Она прислала фотографии со скромной выездной церемонии. Никогда прежде он не видел ее такой цветущей и красивой — и такой взрослой. Жаль, что ни один из родителей не смог присутствовать на торжестве. Он поздравил Бекку в ответном письме. «Надо же, как Джек-то вырос!» — восхитился он, увидев малыша в настоящем смокинге. Из библиотеки он вышел в смятении, радуясь, с одной стороны, что ему не пришлось ожидать события, на котором он никак не смог бы присутствовать, и надеясь, с другой стороны, что Бекка не предупредила его из жалости, а не из забывчивости.

К тому времени в магазинах начали почти вслух сомневаться в его платежеспособности. Он подпадал под самый подозрительный типаж. Почему-то этим неопрятным, нелюдимым старикам всегда не сидится на месте, они словно боятся увязнуть в дрязгах и скандалах, если где-то задержатся. Пусть уж идет куда шел, так будет лучше для всех. Под взглядами продавцов он выходил со своими свертками из магазина и упихивал купленное в рюкзак, словно готовясь к долгой дороге. Знает ли он, на какие перевалы не соваться, какие дороги закрываются с начала ноября, и оформлены ли у него разрешения? Ему предрекали разные передряги и трагические исходы. Но он был крепкий, жилистый, и рюкзак на плечо вскидывал усталым натренированным жестом. Они смотрели, как он шагает вдоль дороги, не пытаясь ловить проезжающие машины, и покидает город без единого слова.

Ему хотелось пить. Жажда отзывалась сладкой болью, предвкушением утоления.

Глаза он еще не открывал. Он прислушивался и пытался сориентироваться, как всегда в первые несколько минут после пробуждения. Снаружи задувал ветер — во всех направлениях разом, создавая многозвучную симфонию; шуршал падающий снег и едва слышно шелестели отдельные хлопья, ложась на сугроб, наметенный под стенкой палатки. Жажда усиливалась. Отлично! Какое будет счастье, когда он наконец встанет и нальет остывшей воды в крышку термоса.