Даниэль Кельман - Последний предел

Юлиан подошел к окну, посмотрел вниз, на стоянку, и невольно попятился назад. По рассказам — очевидцев, четыре господина высунулись из окна и некоторое время что-то высматривали в небе, пока один из них не догадался опустить глаза на окровавленную землю, покрытую коричневыми пятнами и ошметками мозгов. Юлиан прислонился к стене, на него вдруг разом навалилась усталость; он вспомнил разорванное на части тело на далеком перроне. Солнечные лучи наискосок стреляли в уже давно не мытое окно, обнажая все неровности. И муха, такая же, как та, в янтаре, с глухим стуком все снова и снова билась о стекло.

Юлиан вернулся домой и продолжил работу. Он печатал страницу за страницей, пока боль в глазах, делаясь нестерпимой, не загоняла его в кровать. Он закурил, но скоро бросил — не понравилось: колючий теплый вкус казался отвратительным. Всего за две ночи, с полным кофейником, дрожащими руками и стиснутыми зубами, с кружащейся от истощения и скуки головой, написал последние сорок страниц о значении «Экономики» для разработки современных методов вычисления с повышенным фактором риска. Через неделю отдал рукопись «Ветеринг: личность, творчество и значение» в университетскую типографию: зеленый переплет, триста страниц, солидная и неудобная. Реакция журналов последовала неестественно быстро. Критика была уничтожающая.

В одной рецензии речь шла об «утомительной компиляции», в другой — о «халтуре ниже посредственного», а «Спинозовский вестник» заявил следующее: «Из того, что этот автор упустил, не понял или забыл, может получиться фундаментальный труд». Вот эту статейку, заботливо вырезанную и приправленную рукой Кронензойлера изящным вопросительным знаком, Юлиан и обнаружил на следующее утро в почтовом ящике.

Он скомкал ее и выбросил, снова достал из корзины и разорвал. С пересохшим ртом и ватными коленями побрел в университет, заперся в кабинете и, грызя карандаш, уставился на кипу экзаменационых работ, которые до послезавтра надлежало проверить. Он потер глаза. Затрезвонил телефон, но Юлиан даже не шевельнулся, в такой час могла звонить только мать. Слава богу, она не читала «Спинозовский вестник». Слава богу, его вообще никто не читал! Телефон не умолкал; он вздохнул, вынул изо рта карандаш, снял трубку, услышал на другом конце удивительно невозмутимый голос: «Ваша мать, только не волнуйтесь, ваша мать, мы должны поставить вас в известность, ваша мать покончила с собой».

Три пачки снотворного, растворенные в воде. Еще накануне, как показало вскрытие, она села в кресло, в котором, насколько он помнил, всегда сидел отец, опустила ноги на ковер, где когда-то пробуждались к жуткой жизни игрушки, включила радио, — но там шла передача о здоровье с советами врача, — а потом глоток за глотком, как и следует, выпила целый стакан. Все случилось минут за двадцать, не больше, если верить медицинским справочникам. Юлиан пытался представить себе, как она ждет, как огромное зеркало на стене в последний раз отражает ее образ; но, непонятно почему, в голове роились лишь неуместные мелочи, бессмысленные и не поддающиеся проверке. Сосед, наверное, подстригал газон, где-то поднимался из трубы дым, машина искала место для парковки, а почтальон опускал в почтовый ящик три конверта с рекламой. Яд усыплял тело, замедлял движения и только потом, впрочем, очень скоро, действовал на сознание. На чем в конце концов остановился ее взгляд, что было самым последним: зеркало, телефон, ковер или изрыгающий звуки приемник? Конечно, он не знал, никто этого не знал, глаза покойника ничего не выдают, их взгляд угасает вместе с сознанием, и там, где еще несколько секунд назад находился человек, оставалось нечто размытое, дрожание в воздухе, больше ничего. Мать еще отставила стакан, правда не на матерчатую салфетку, годами для этого служившую, — вот, пожалуй, единственное подтверждение того, что мир для нее постепенно меркнул. И почтальон, насвистывая, отправился восвояси, машина нашла место для стоянки, сосед отставил газонокосилку, а врач посоветовал слушателям снова включить радиоприемники через неделю. Только дым продолжал подниматься в небо, принимая различные формы под воздействием стихавшего и снова набиравшего силу ветра. Тело пролежало всю ночь в пустом доме, хоть это и не совсем верно, так как зеркало ни на секунду не упускало неподвижного двойника. Около семи рассвело, в половине одиннадцатого пришла уборщица, поставила сумку, на какое-то время задумалась, а потом медленно побрела к телефону.

— Но это не твоя вина! — успокаивала Клара.

— Разумеется, не моя! — Юлиан внимательно посмотрел на девушку. Теперь они виделись совсем редко: Клара как будто выросла, повзрослела, цвет ее волос изменился, и тот день, когда моросил дождь, а может, и нет, казался невероятно далеким, словно он его сам придумал. — С чего ты взяла?

— Не знаю! — Она всплеснула руками. — Я просто подумала!..

— Никто не мог ничего изменить, — заключил Юлиан. Нашел глаза Пауля, но тот не отвечал. Брат сидел, обхватив голову руками, и, казалось, думал совсем о другом.

— Прости, — встряхнулся он, — я не слышал!

Он рассеянно посмотрел на Юлиана; Клара с шумом втянула воздух, встала и вышла из комнаты.

— Мы бы все равно ничего не изменили, — сказал Юлиан.

— Скорее всего нет.

— Я это и сказал!

— А как дела на работе? — спросил Пауль.

— Я думаю, сейчас не совсем подходящий…

— Да-да, конечно, не подходящий, — сказал Пауль. — Извини!

— Не очень-то. Я наверняка лишусь места.

— Без него бы никаких компьютеров не придумали.

— Без кого?

Пауль смерил брата долгим взглядом.

— Без Ветеринга. У него есть одна очень важная статья, о возможностях универсального языка жестов, там впервые предлагается бинарная формализация. Двоичная система, так это тогда называлось. Но тебе, конечно, известно.

— О да, — сказал Юлиан неестественно громко, он и понятия не имел обо всем этом. — Во всяком случае, я, похоже, допустил несколько ошибок. Ничего существенного, разумеется!

Пауль снова посмотрел на брата. На его губах заиграла слабая улыбка.

— У меня есть связи в одной страховой конторе. Не так грандиозно, конечно, но…

— Я уже застрахован.

— Да я не об этом толкую, я о работе.

— Как ты сказал?! — Юлиан поперхнулся. — Пожалуйста, не сейчас!

— Конечно, не сейчас, — согласился брат, — конечно, не сейчас.

— Напиши адресок!

Теперь засыпать стало еще труднее. Каждый вечер из темноты возникал образ матери со стаканом воды в руке. Юлиан закрывал глаза и прислушивался к тиканью часов и к уличному шуму. Через некоторое время раздавались голоса, совсем близко, но тихие-претихие, так что разобрать ничего не удавалось. В голове носились странные мысли; и порой он приходил к неожиданным, но вполне очевидным умозаключениям; стоит только пойти назад, и время тоже вернется вспять, а после умножения двух на три с одинаковой вероятностью получится шесть, семьдесят девять или двенадцать; а потом он чувствовал, как становился все легче и легче, как подступал сон и… снова пропадал. И он по-прежнему лежал с открытыми глазами и не спал. За окном поднимался пятнистый месяц, следуя своему пути и заставляя звезды то ярко светиться, то бледнеть, и в конце концов уходил с небосвода еще до того, как под сопровождение поливальных машин предрассветные сумерки подползали к крышам. Нередко он обращался за помощью к счету. И считал, все дальше и дальше, по нарастающей. Не помогало и это, числа постепенно становились угрожающе чужими, но бросить счет казалось тем более невозможным; что-то связывало его, и освобождение не наступало. Он думал о страховой конторе, о Вельнере, его новом начальнике.