Даниэль Кельман - Последний предел

Почти все, кому приходилось слышать, что Каминский еще жив, удивлялись. Трудно было поверить в то, что он еще существует, где-то далеко в горах, в большом доме, в тени слепоты, под сенью славы. Что он следит за теми же новостями, что и мы, слушает те же радиопередачи и что он вообще принадлежит нашему миру. Я понимал — уже давно пора написать книгу. Моя карьера хорошо начиналась, но потом в ней наступил спад. Сначала я подумывал о полемике: не обрушиться ли в печати на какого-нибудь известного художника, а то и на целое направление; я мечтал о сокрушительной критике в адрес фотореализма, потом о защите фотореализма, но внезапно фотореализм вышел из моды. Так почему бы не написать чью-нибудь биографию? Я долго колебался, не зная, кого выбрать: Бальтюса, Люсьена Фрейда или Каминского, — но тут умер Бальтюс {12} , а Люсьен Фрейд {13} , по слухам, уже выбрал себе в биографы Ханса Баринга. Я зевнул, вытерся и натянул пижаму. Зазвонил телефон отеля, я прошел в комнату и, не подумав, снял трубку.

— Мы должны поговорить, — сказала Эльке.

— Откуда у тебя мой номер?

— Не важно. Мы должны поговорить.

Наверное, это действительно срочно. Ведь она сейчас в командировке по делам своего рекламного агентства, обычно она не звонила с дороги.

— Слушай, давай отложим. Я очень занят.

— Нет, поговорим сейчас!

— Ладно, — сказал я, — подожди!

Я опустил трубку. В темноте за окном я мог различить вершины гор и бледный месяц. Я глубоко вдохнул и выдохнул.

— Ну, в чем дело?

— Я еще вчера хотела с тобой поговорить, но ты опять ухитрился прийти домой, только когда я уже уехала. И опять…

Я подул в трубку.

— Ничего не слышно!

— Себастьян, это ведь не мобильный телефон. Я нормально тебя слышу.

— Извини, — сказал я. — Одну секунду.

Я опустил трубку. Мной овладела легкая паника. Я догадывался, что она хочет мне сказать, и собирался во что бы то ни стало сменить тему. Или просто положить трубку? Но к этому способу я прибегал уже три раза. Нерешительно я поднес трубку к уху:

— Да, я слушаю!

— Я звоню по поводу квартиры.

— А завтра я не могу перезвонить? Я очень занят, вот вернусь через неделю, и тогда сможем…

— Нет, не сможем…

— Что?

— Ты не вернешься. Сюда, ко мне. Себастьян, ты у меня больше не живешь!

Я откашлялся. Сейчас нужно было что-то придумать. Что-то простое и убедительное. Прямо сейчас! Но как назло, в голову ничего не приходило.

— В тот раз ты сказал, что это только на время переезда. На несколько дней, пока ты не найдешь новую квартиру.

— Ну и что?

— Это было три месяца назад.

— Свободных квартир мало.

— Достаточно, и дальше так не пойдет.

Я молчал. Может быть, это самый действенный прием.

— К тому же я познакомилась с одним человеком. Я молчал. Чего она добивается? Мне что, заплакать, заорать, умолять? А что, могу, легко. Я вспомнил, какая у нее квартира: кожаное кресло, столик с мраморной столешницей, дорогой диван. Комнатный бар, музыкальный центр, большой телевизор с плоским экраном. Неужели она и правда познакомилась с кем-то, кто готов слушать ее болтовню про агентство, вегетарианское питание, политику и японские фильмы? Что-то не верится.

— Я знаю, что это нелегко, — произнесла она срывающимся голосом. — К тому же я не хотела говорить об этом по телефону. Но иначе нельзя.

Я молчал.

— И потом, ты же знаешь, дальше так продолжаться не может.

Она это уже говорила. А почему не может? Я ясно представил себе гостиную: сто тридцать квадратных метров, мягкие ковры, из окна открывается вид на парк. Летними вечерами на стены ложился южный матовый свет.

— Не могу в это поверить, — выдавил из себя я, — и не верю.

— А надо. Я собрала твои вещи.

— Что?

— Можешь забрать свои чемоданы. Или нет, когда приеду домой, пришлю их тебе в «Вечерние известия».

— Только не в редакцию! — завопил я. Этого еще не хватало! — Эльке, давай забудем этот разговор. Ты мне не звонила, я ничего не слышал. На следующей неделе все обсудим.

— Вальтер сказал, что, если ты еще раз сюда придешь, он сам тебя вышвырнет.

— Вальтер?

Она не ответила. Его еще и зовут Вальтер? У него что, не могло быть какого-нибудь другого имени?

— В воскресенье он ко мне переезжает, — тихо сказала она.

Ах вот как! Теперь понял: на что только не идут люди, чтобы найти какое-нибудь жилье.

— А мне куда деваться?

— Не знаю. В гостиницу. К другу.

К другу? Перед моим внутренним взором замаячило лицо налогового инспектора, потом лицо бывшего одноклассника, с которым я случайно столкнулся на улице на прошлой неделе. Мы выпили по стакану пива, не зная, о чем говорить. Все это время я лихорадочно перерывал свою память в поисках его имени.

— Эльке, это наша общая квартира!

— Нет, не наша. Ты хотя бы раз за нее платил?

— Я побелил ванную.

— Нет, ее побелили маляры. Ты их только вызвал по телефону. А заплатила я.

— Ты хочешь предъявить мне счет?

— Почему бы и нет?

— Не могу в это поверить. — Я еще не произносил этой фразы? — Не могу себе представить, что ты на такое способна.

— Еще как, — сказала она. — Я ведь тоже не могла себе этого представить. Не могла! Как продвигается биография Каминского?

— Мы сразу нашли общий язык. По-моему, я ему понравился. Все дело в дочери. Она к нему никого не допускает. Мне надо как-то от нее отделаться.

— Желаю удачи, Себастьян. Может быть, у тебя еще есть шанс.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она не ответила.

— Подожди! Нет, просто интересно, ты это, собственно, о чем?

Она положила трубку.

Я тут же набрал номер ее мобильного телефона, но она не ответила. Попробовал еще раз. Монотонный компьютерный голос попросил оставить сообщение. Попробовал еще раз. И еще. На девятом звонке я сдался.

Комната вдруг показалась неуютной. В картинах с эдельвейсами, коровами и всклокоченным крестьянином появилось что-то угрожающее, ночь за окном стала близкой и зловещей. Неужели это мое будущее? Пансионы, комнаты в сдаваемых внаем квартирах, подслушивающие квартирные хозяйки, кухонные запахи днем, а по утрам завывание чужих пылесосов? Нет, ни за что!

Бедняжка, наверное, в совершенном смятении, мне стало ее почти жаль. Насколько я ее знал, она уже почти раскаивалась в том, что мне наговорила; самое позднее завтра утром позвонит мне и плача попросит прощения. Она не умела передо мной притворяться. Уже несколько успокоившись, я взял диктофон, вложил первую кассету и закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться на воспоминаниях.

— …Кого?

— Каминского. Мануэля Ка-мин-ско-го. Вы его знали?

— Мануэля. Да. Да-да. — Старуха улыбалась бессмысленной улыбкой.

— Когда это было?

— Что было?

Она приблизила к моим губам восковое сморщенное ухо. Я наклонился к ней и прокричал;