Алексей Егоренков - Земля точка небо

Пуф-ф, — и я провалился на дно. Со мной это не в первый раз. Когда так бывает, внутри что-то выключается, из мира выдергивают затычку, и ты летишь в теплую вязкую пустоту. И в каждой тени мелькают намеки, и у воздуха появляется вкус. Если бы только удалось вернуться. Но это всегда проходит. Маньяк не побежал. Смятый неподатливой ленью, я слушал эхо его размеренных шагов. Оно мелело, потом растаяло, и психодел вышел навстречу. Я рассмотрел его и понял, откуда молчание. Глаза маньяка были спрятаны за темной лентой очков, а остальное прикрывала респираторная маска. Так одеваются в Рейве. Распахнув тяжелую дверь, я нырнул в коридор, где в это время почему-то всегда пахнет малосольными огурцами. Я рухнул на противоположную стену и перекатился на спину. И это случилось. Не могу сказать, что я хотел убить его. Не в тот момент. Идея была простой и глупой — толкнуть дверь и не дать ему войти. Но чувствуя, как тягучий вес по ту сторону медленно сдается, я вдруг захотел, и сделал это. И кстати, не услышал ни звука. Вопреки традиции, маньяк падал молча. Бум-м. Удар я помню. Даже не звук, а подземный толчок. Словно дрогнул весь дом. Зыбь пробежала по стеклам. Будто даже моргнул свет, хотя мне наверняка всё померещилось. Впервые я шел такой походкой, когда прочел свое имя в московском таблоиде и понял, что меня все знают. Даже так: МЕНЯ ВСЕ ЗНАЮТ.

Известность — это наркотик, и с непривычки она вызывает тошноту.

Потерю равновесия. Прохожие сторонятся, а ты идешь, не разбирая дороги, и надеешься, что никто вокруг не обращает внимания. Ползешь, хватаясь за стены, хромая на плохо сросшуюся голень. В коридоре было пусто. За мной никто больше не гнался. Что еще? Каюсь, я блевал. Мой желудок не возражал против собачьего мяса, даже лягушачье он принял нормально, а вот убийство пришлось ему не по вкусу. Я живу в однокомнатной квартире, в «американке». Это значит, что ванна стоит прямо в кухне, за клеенчатой занавеской. Я прошел туда, умылся, вымыл из глаз едкий пот, натер щеки мылом. Зачем-то намылил и сполоснул руки. Снова намылил и сполоснул. Уставился в зеркало.

Нижняя губа дрогнула, и мой подбородок потянула вниз какая-то мышца.

Глотку стиснуло в против-в-в… Хрустнули виски. Я скорчился над раковиной, и меня вырвало. Меня рвало ничем. Я блевал и выдавливал из себя пустоту. Вз-з. Вз-з. Когда застонал на полу мобильник, я понял, что уснул прямо возле раковины. Я нашарил телефон и нажал кнопку. Звонил Музыкант.

Очередной старый знакомый.

— Ну, допустим, — скрипнула трубка его голосом. — Ты спас меня, я тебя. Что еще? Расскажу про Музыканта. Он носит в левом ухе гарнитуру, потому что его правая рука не работает, пальцы не сгибаются — их когда-то придавили каблуком. Поэтому Музыкант не может больше играть и занимается другими вещами.

— Что дальше? — прошипела трубка. У Музыканта есть блок-флейта, дешевка из черного пластика, мой подарок. Он носит ее на поясе в кожаной петле. Играть Музыкант не может, поэтому флейта не действует. Она разбирается, в мундштук ее ввинчен железный сердечник, а в нем — тонкое стальное шило, которое целиком прячется внутрь. Музыкант уже заколол этим шилом человек двадцать.

— Ты понимаешь, что это война? Что теперь либо мы, либо они? Если бы психодела убил не я, это наверняка сделал бы Музыкант или кто-то из его людей. С той разницей, что я сам остался бы мертв, или того хуже.

— Знаешь, как ты нас подставил? Одну ногу, одну руку…

— Трое наших попались, — сказал Музыкант. — Если бы не долг, ты бы ответил за них. Почку, легкое и глаз. Он говорит «попались», а не «убиты», чтобы не волновать оператора.

— Мы квиты. Еще раз сунешься — ты понял. Он говорит «понял». Ясно, для чего. Но они сами виноваты. Каждый из нас виновен. Его люди создали психоделов. А он собрал этих людей вокруг себя. А я дал Музыканту способ. Хорошо, что Эврика никогда этого не узнает.

27 июля 2005 года

— Итак, вы слышали голос. Он что-то вам приказывал? Покончить с собой? Совершить убийство? А может, не кончать с собой? Не совершать убийства?

— И хватит издеваться! Перед вами люди с психиатрическим образованием.

— Спокойно, спокойно. Молодой человек. Я прошу вас. Начните сначала. Но не просто сначала, а полностью . У вашего рассказа ведь есть начало?

16 октября 2001 года

На юге Шварцвальда тогда хлынул такой сильный ливень, что в Альпах падали сосны, а в городе вода смывала листья с деревьев. Но это случилось позже, а сейчас Механик жал на педали, и был зол как никогда. Велосипед, желтый облезлый почтовик, без тележки для писем катился легче, но Механик всё равно пыхтел, выжимая из себя последние силы. Ему хотелось нагрузки. Он злился и оттого, что ехать было некуда, и оттого, что отлично знал, куда едет. Механик не переживал из-за кражи. В Европе он воровал часто — обувь быстро портилась на мостовых, а новая стояла на уличных стендах без присмотра, где-то левый, где-то правый, оставалось только подобрать пару. Бесплатный суп ему тоже порой становился противен, а яблоки в садах росли не всегда. Велосипеды здесь водились в огромном количестве, но каждый был пристегнут хорошим тросом, а то и четырьмя. Исходив туда и сюда огромную стоянку, изучив все разновидности противоугонных систем, Механик заметил в каменной арке почтовый велосипед, ободранный и брошенный. Он не был привязан. Колеса почтовика давали сильный люфт, когда Механик катил его прочь и старался не греметь сетчатыми корзинами. В первой же роще Механик достал набор инструментов и снял всё лишнее.

— Не знаю, как в Германии можно попасть под машину, — сказала ее подруга. — Тут скорее попадешь под велосипед. И это было правдой. «Вот дура», — повторял он. Какая же ты дура. Механик отказывался вспоминать, как ему нравилось это в Синице.

Ее ночные прогулки. В дождь, по разделительной полосе. Он вообще сейчас мало что помнил. Его память, кора головного мозга, распалась на стайку микроорганизмов. «Я механик», — думал он. — «Биомеханик. Я занимался наукой. Был в армии. Сдавал на категорию. Я умел водить трак. И, наверно, еще умею». Вокруг него собиралось электричество. Тучи клубились над головой, но ветра не было, и на огромных соснах не шевелилась ни одна ветка.

Тишину над серпантином нарушал только ровный скрип педалей и шуршание полуспущенных шин. Насоса у Механика не было. Вдруг мир стал фиолетовым и ровным. Механик вскрикнул от удивления и не услышал себя. Колеса занесло, и его припечатало об асфальт. Пурпурная стена перед глазами таяла, мерцая в унисон его пульсу. «Вот я и сам», — подумал он рассеянно. И это даже интересно. Шум в ушах постепенно улегся. Механик лежал на шоссе, облезлый почтовик валялся рядом, и вокруг стало еще тише. Черт.

Читать дальше