Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

— Повторяю, вы можете спокойно довериться мне.

— Это трудно объяснить, — сказал Бернар. — Я должен сначала рассказать вам о своей семье.

Шовье рад был выслушать. Молодой человек стал говорить о матери, о сестрах, об их восторгах и их словаре, со злой горячностью, весьма оживлявшей рассказ. Для пущей ясности он пересказал сцену, случившуюся после завтрака.

— Вы, конечно, думаете, что я за свою семью не отвечаю. Я того же мнения. Беда в том, что я чувствую, что не очень отличаюсь от своих сестер. Я сам жил тем жаргоном и тем снобизмом, которые попытался вам описать. Мысля и чувствуя на этом идиотском языке, я отупел совершенно. Что бы я ни делал, я вскормлен на этой риторике для парикмахеров-эстетов и негров из джаз-банда. Я пропитан до мозга костей всякими модернизмами, американизмами, сексуализмами, брутализмами и прочими любимыми темами раскрепощенных творцов-интеллектуалов. Я научился распознавать гениальность в заикании пропойцы, видеть потрясающую красоту в обрывке аккордеонной мелодии или во взгляде истеричной консьержки. Я не страдал от этого, пока не начал ходить к Мишелин. Почти везде я встречал тот же способ видения и выражения, в немного более скромном и приглушенном виде, что позволило мне сходить за оригинального и интеллектуального юношу. Я был очень доволен собой.

Бернар пожал плечами, будто с презрением отворачивался от этого своего образа.

— И вот я встретил Мишелин. Я обнаружил в ней чудесное гармоничное равновесие — в словах, в мыслях и даже в телодвижениях. Я встретил то, о чем никогда не мечтал — существо, дышащее порядком, благоухающее порядком. Мне нравится даже ее богатство, как доказательство того, что ее порядок совершенен. Я считаю справедливым, что она богата. Так вот, я грелся в ее лучах, я проводил подле нее чудесные спокойные дни. Я прекрасно знал, что этому настанет конец. И он настал.

— Но почему? — возразил Шовье. — Послушайте, мне очень нравится Пьер Ленуар, и мне совершенно не хочется, чтобы вы заняли его место рядом с Мишелин, но вас мне понять трудно. Во-первых, все, что вы говорите о сестрах, вызывает у меня большую симпатию к ним, уверяю вас. Их трепет и гул могут быть сколь угодно ошибочны или смешны, но кажутся мне при этом лежащими в самом русле жизни. Я не понимаю, почему вы их стыдитесь. Поверьте, если бы целью их жизни была кафедра естественных наук или брак с нотариусом, разве они были бы более защищены от заблуждений или насмешек? На первый взгляд она сильно отличаются от Мишелин, но откуда вы знаете, что это не в их пользу?

— Одна из моих сестер сегодня утром призналась мне, что переспала с боксером.

— Наверняка этот боксер — красивый парень, крепкий, мускулистый. Тогда что же говорить о Мишелин, которая разводится после двух месяцев супружеской жизни, чтобы свалиться на голову другу своего мужа?

— Я забыл вам сказать, что этот боксер живет на содержании у одного старого педераста.

— Это, конечно, безобразие. Но мы не знаем, что сделала бы Мишелин, узнай она, что вы на содержании у старого педераста.

Бернар был в шоке, замахал руками и отказался рассматривать подобный случай.

— Зря я стал рассказывать вам о своей семье, — сказал он. — Думаю, проще и вернее было бы не впутывать в это дело никого, кроме себя самого. Истина такова: перед лицом Мишелин я ощущаю себя существом низшего порядка, совершенно неуместным. Благодаря своей семье или кому хотите, я научился видеть и чувствовать так, как мои сестры, и я довольно хорошо описал себя, рисуя вам их портрет. Сама мысль о том, что я мог бы быть мужем или любовником Мишелин, шокирует меня, как нечто непристойное. Я не считаю себя вправе даже думать об этом. Между нами есть качественная разница, примерно соответствующая разнице в общественном положении. И я вовсе не уверен, что это случайность.

— Вы преувеличиваете, — сказал Шовье, — но в ваших словах есть правда. То, что Мишелин лучше вас — очевидно. Достаточно только посмотреть, с каким отвращением вы относитесь к собственной личности. Кстати, позволю себе дать вам один совет. Никогда себя не презирайте. Это худшее из зол. Человек становится хуже животного. Могу ли я спросить вас: почему вы не работаете?

Бернар не ответил на вопрос и усмехнулся:

— В данном конкретном случае для семьи Ласкенов лучше, что я себя презираю. Вы должны этому радоваться.

— Вовсе нет. Будь иначе, вы не были бы тем, что вы есть, и я бы не видел особой беды в том, чтобы Мишелин развелась и вышла за вас замуж.

Сам тон этих слов был оскорбителен. Бернар выпрямился и спросил, глядя на Шовье почти угрожающе:

— Я не был бы тем, что я есть? Так что же я, по-вашему, такое?

— Да вы же сами мне это разъяснили от и до, я вас не принуждал. Ладно, не злитесь, инцидент исчерпан. Но как же это все-таки странно: влюбленный отказывается от любви, чтобы обеспечить себе спокойствие совести. Это напоминает мне одного генерала, с которым мы как-то оказались за ужином на улице Спонтини. Этот генерал был пацифистом и находил войну чудовищным злом. За тем же ужином был и священник, считавший своим долгом любить и защищать вольнодумцев. Представляю себе директора завода, который щадит самолюбие персонала, утверждая, что рабочие — не собаки. Странно, да? Упаси Бог, Мишелин, бедного ребенка, когда-нибудь упасть в ваши объятия. Я считаю вас весьма способным привить ей угрызения и сомнения во всевозможных формах. Было бы очень жаль. Ну так что, поехали на обед?

— Извинитесь от моего имени перед мадам Ласкен, но на улицу Спонтини я обедать не поеду.

— Как вам будет угодно, но мне не очень хочется исполнять ваше поручение. Вы можете сами позвонить и сослаться на смерть какого-нибудь провинциального родственника, из-за которой вы будете вынуждены на несколько недель покинуть Париж.

Сидя на террасе своего домика на западном склоне Монмартра, Джонни с наслаждением вдыхал свежий утренний воздух, оживляя в мечтаниях ушедшие годы и ощущая приближение старости с грустью, больнее всего сжимающей сердца, порабощенные все еще пылающей страстью. У его ног при нем посаженное дерево вздымало на высоту террасы округлую крону, еще благоухающую от ночного ливня и смягчающую косые утренние лучи. Он видел себя сидящим пятнадцать лет назад под таким же утренним солнцем за беседой в компании людей столь приятных, будто он их нарочно тщательно подбирал. Тогда ему было сорок пять, и в зрелости своей он был еще совершенно молод и лицом, и телом. Его вежливость и обходительность, так привлекавшие к нему, были непритворны. Чтобы приковать к себе внимание и возбудить интерес желанных ему людей, незачем было выказывать преувеличенную услужливость и предупредительность куртизанки, сменившиеся затем теми женоподобными манерами, которые он пускал в ход, чтобы быть замеченным. В то время он был бескорыстно щедр, и молодые люди приходили к нему безо всякого расчета — им было приятно нравиться ему. Сейчас они уже не приходили. Жизнь больше не преподносила ему нежных сюрпризов.