Рой Якобсен - Чудо-ребенок

Опять пошел снег — он высыпался откуда-то из черной пустоты, парил в воздухе как белый пепел, желтел в свете фонарей Трондхеймского шоссе и оседал на коже, одежде и земле. А они все сидели рядышком как две девчонки-ровесницы, и эта картинка навсегда окрасила для меня слово детство в золотисто-желтый цвет, в свет этих огней, которые в кои-то веки светили просто так, ведь ни одной машины было не видать, а мое сердце тикало внутри колокольчика матового стекла; и тут мамка вдруг заговорила с той же серьезностью, как когда она уезжала летом от нас, с острова, о больнице, в которой она лежала, и это была не какая-нибудь обыкновенная больница вроде Акерской клиники, очертания которой мы могли разглядеть сквозь падающий снег, куда ложатся вырезать миндалину или аппендицит; нет, это была больница, в которой работают над тем, чтобы изгладить из памяти дурные воспоминания, например, о том, как тебя в детстве запирал и избивал до полусмерти твой собственный отец, воспоминания, кровоточащие в памяти как прорвавшийся аппендикс, хотя ты уже давно взрослый; такие воспоминания угрожают отравить самую невинную мысль, так что если даже нам, может быть, и кажется, что прошедший год был трудным, то для мамки он оказался хорошим, если брать на круг, просто она это только теперь поняла, практически вот в это самое мгновение, и благодарить надо и загадочную больницу, и то, что у нас появилась Линда и вселила в мамку новое мужество и научила ее тому, чему, она уж думала, ей не научиться, и благодаря мне тоже, догадалась она к счастью добавить — потому что я был рядом и вроде как в своем уме, пока что.

— Ты понимаешь, о чем я тебе говорю, Финн? — воскликнула она слишком громко, но с широкой улыбкой, потому что это должна была быть шутка, и мамка сидела вся такая гордая, непобедимая и уверенная в себе.

— Да,—сказал я послушно, но поняв не все. Линда тоже сказала “да” и кивнула пару раз, потому что тут важно было проявить единение, уж это-то мы понимали, как и то, что мамка обрела спокойствие, и этого более чем достаточно.

Мы ввалились в квартиру чуть позже шести, и мамка принялась жарить котлеты на косточке и рубленые бифштексы для обеда в первый день Рождества.

Я укутал Линду в одеяло и устроил ее перед елкой, украшенной не только картонками из-под яиц, но и настоящими корзиночками, сплетенными Линдой, мной и Фредди I, автором самой большой из них, желтого цвета. Мы за милую душу уплетали печенье “орешки” и марципан домашнего приготовления, а потом на столе появился обед. И смех вернулся, и был отличный вечер, а назавтра нас еще ждала тушеная капуста с мясной подливкой!

После еды мы получили остальные подарки: одежда и красивая записная книжка Линде, мамке часы от Кристиана, который и в этом году праздновал Рождество со своими родственниками, и еще куча книг мне. Но когда Линда заснула, а по радио стали передавать рождественские песни, я принялся за книжку “Тайна пика Контрабандистов”, а мамка выпила три бокала красного вина и тихо как стихотворение сидела в своем кресле, вперив взгляд в елку... вот тогда-то к облегчению, которое я почувствовал там, в снегу, приплюсовалось убийственное добавление.

— Как ты думаешь, выйти мне замуж за Кристиана? Подаренные часики она крутила в руках с гораздо меньшим изумлением на лице, чем когда вынула из обертки золотого зайца.

— Он сделал мне предложение, и что ты об этом думаешь?

Я поскорее сказал “нет”. И еще раз повторил, очень громко.

— И почему же?

— Почему?

Потому что мужчины — это какие-то персонажи комиксов! У меня были: умерший отец, дедушка в аду, я знал Франка из квартиры через площадку — он свистел и пах конюшней, знал отца Фредди I, которого вечно не было дома, знал Яна с сухим льдом, слишком тонким голосом и той же гибельной профессией, что у дяди Тура; и только с дядей Оскаром, при всей его молчаливости, я умел поладить, но ведь и он тоже был виноват в чем-то, чего я даже себе представить не мог.

От одной только мысли о том, что мамка будет ложиться спать там, на промежуточном плацдарме, вместе с жильцом, у меня по спине побежали мурашки.

— Ну да, он тот еще обманщик, — пробормотала она вдруг, как-то странно хохотнув.

— Я не хочу, чтобы меня усыновлял Кристиан, — сказал я.

— Ладно, — сказала она с той же равнодушной интонацией, — нет так нет... — А часы болтались у нее на запястье как корабельный трос.

Но тут ей пришло что-то в голову.

— Но тогда ничего не получится с оформлением бумаг на Линду.

— Почему?

— Я мать-одиночка, Финн, а только замужним разрешается усыновлять детей. А мы тут еще столько начудили...

Тут каждое лыко было нам в строку: Линду пичкали лекарствами, это считай равносильно жестокому обращению с детьми, да еще скандалы в школе и эта дислексия Линды, или как там оно к черту называется, то, чего у нее не было, но что все-таки никак не проходило. А поскольку мне нечего было на это сказать, потому что мне уже нечем было думать, она добавила:

— Кто-то нам вставляет палки в колеса, но мне не дают посмотреть бумаги, только все время говорят, что нужно подождать еще немного, и еще немного... И...

— Ну? — сказал я, когда она замолчала.

— И еще они тычут мне тем, что я была больна...

— Ты же выздоровела!

— Ну да, конечно...

Мне хотелось завыть, потому что вечер все-таки испортился, пошел коту под хвост, хотелось вскочить и убежать, да, это я уже проделывал, хотелось рассматривать черно-белые фотографии людей, сидящих возле остроконечной палатки с кофейными чашками в руках, стоящих на лугу с вилами через плечо с довольным видом, хотелось увидеть невидимого крановщика и мамку на бампере “форда”, а больше всего хотелось увидеть ее такой, как всего несколько часов назад — как она сидит с Линдой на снегу, ест его, дурачится и говорит, так что я чуть ей не поверил, что год был хорошим.

— Но у нас есть коз ы рь, — прервала она мои мысли.

— Это называется кóзырь! — сердито крикнул я.

Она засмеялась и отхлебнула глоток вина.

— Ты неподражаем.

— И что же это такое? — крикнул я. — Что за козырная карта у нас?

Она посмотрела прямо на меня и спокойно произнесла:

— Это ты. Ты ее родственник. Вас связывают кровные...

— Кровные узы?

— Да, ты ее единственный кровный родственник, кроме матери; ни у нее, ни у... твоего отца не осталось больше никого в живых...

— Значит, тебе все-таки не надо выходить замуж за Кристиана? — не удержался я, а она обреченно уставилась на елку, на корзиночку Фредди I, как мне показалось; она отличалась от других тем, что была самой большой, самой корявой и решительно самой желтой из тех, что когда-либо висели на рождественской елке. Но тут она обнаружила то, что, я надеялся, она не увидит и что я в свете последней фазы нашей беседы решил утаить, если только она сама его не обнаружит — последний сверток, спрятавшийся за подставкой, на которой мы устанавливали елку: маленький цилиндрик, завернутый в зеленую бумагу, с именным листочком, сделанным вручную.