Борис Екимов - Пиночет

— Молоко можно либо напрямую продавать, с машин, в городе, либо договориться, тоже напрямую, с городским хладокомбинатом. Со своей стороны я вам, конечно, буду оказывать помощь, но и вы должны энергичней работать, время нынче такое...

Корытин говорил мягко, с улыбкой, он умел это делать.

Зазвонил телефон. Корытин поднял трубку и услышал голос отца:

— Ты, сынок?.. На месте уже? Работаешь? Слава богу. Спасибо тебе...— Отец глубоко вздохнул. Через телефонный провод явственно был слышен этот вздох облегчения. — Спасибо тебе, сынок. И прости меня Христа ради. Ты пообещал, уехал, а я, старый грешник, не поверил. Думаю: это пустая говоря, потом увильнет, чего-нибудь придумает... Спасибо тебе, мой сынок... Спасибо...

Корытин слушал опустив голову и прикрыв ладонью глаза. А когда отцовская речь оборвалась и телефонная трубка запела гудком, Корытин не опустил ее. Держал, слушал, словно ждал иного. И наконец положил трубку, потом отвел от лица ладонь.

Глаза его глядели холодно. После недолгого молчания он сказал, ошеломляя уже в иное поверивших людей:

— Тянуть нечего и некогда. Завтра — собрание. Всех — не созывать. Лишняя галда. С утра пусть во всех подразделениях выберут уполномоченных. Протоколы оформлять как положено. Чтобы потом никто не придрался. В шестнадцать ноль-ноль соберемся. Сегодня в четырнадцать всем руководителям бригад, ферм и прочего быть у меня. Определим, кого выбирать.

Голос звучал скучно, скрипуче, словно через силу.

Назавтра Корытина-младшего выбрали председателем колхоза. Единогласно. Голосование — тайное, как и должно быть.

Ранним утром в Староселье и Зоричеве, считай, в одночас загромыхали по кочкастым хуторским улицам просторные телеги-стоговозы, прицепленные к могучим тракторам “Кировцам”; вослед им — рогатые стогометы.

Днем раньше в бригадах, на фермах было объявлено, что хорошее сеяное колхозное сено — житняковое, эспарцетовое, — какое в сенокос по дворам растащили, надо вернуть. Объявленное послушали, похмыкали. Мало ли нынче слов...

Но ранним утром загромыхали по улицам пустые телеги-стоговозы, зарычали тракторы, идущие друг другу вослед. Нашествие началось.

На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан — кум нового председателя, из другой— участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:

— Куда лезете?! Чего на чужом базу потеряли?!

Степан, глядя поверх головы хозяина, что при его высоком росте было нетрудно, заученно проговорил:

— Правление постановило. Эспарцетовое и житняковое сено со дворов свезть на ферму.

— Со своего гумна и вези! — зло ответил хозяин.

— Свез, — коротко объявил Степан. — Вчера. Две телеги. Жена досе ревет. Утром и завтракать не дала.

Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.

— Назад! — кричал он. — Не имеете права! Я покупал сено! Лично!

Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:

— Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.

— Не дам... Я лучше сожгу его!

— Жги... — спокойно ответил участковый и поднял глаза, огляделся. — Жги. Как раз ветерок к твоей хате.

Ветер и вправду с утра шумел, серебря маковки тополей, легко пригибая их.

— Жги, родный... — мягко повторил участковый. — Сам — в тюрьму, домашние — по соседям. Если те уцелеют.

Тем временем стогомет, ловко подхватывая снизу длинными железными рогами слежавшееся плотное сено, поднимал его, натужно урча, чуть не стогом и укладывал на просторную платформу тележки. Потянуло острым сенным духом, сенная пыль запершила.

Со двора, на помощь хозяину, спешили его домашние: жена да отец-старик, в бороде, с костылем наперевес, словно с пикой.

— Помогитя-а-а!! — истошно вопила хозяйка. — Грабя-ат! Люди добрые!! Чего рот раззявил!! — кричала она мужу. — Отец! Отец! Ружье неси! Пужани их! Имеешь право! Грабя-ат! Помогитя-а-а!!

Но поздно было кричать. Стогомет со своим делом справился ловко. На месте высокого аккуратного скирда остался лишь светлый знак его; с писком разбегались по сторонам, ища укрыва, юркие мыши-полевки.

Как говорится, лиха беда начало. Дальше поехало и пошло. Проверяли за двором двор.

— Правление постановило... — заученно, не глядя в глаза, повторял Степан.

— Документ есть? — допрашивал участковый. — Наш колхоз сеяного сена никому не давал. Откуда взялось? С неба упало? Давай справку от небесной конторы. Нету? О чем тогда разговор? Молись богу, что не составляю протокол, не привлекаю. А ведь могу и привлечь.

Весь долгий день висел над хутором сенной острый дух, словно в июньскую сенокосную пору. Громыхали пустые телеги. Тяжко катили груженые.

И весь долгий день взрывался по хутору то один, то другой двор криком да руганью, бабьим плачущим воплем:

— Чтоб тебя лихоман забрал, бесстыжая морда!

— Чтоб тебе сохнуть и высохнуть в мышиные черева!!!

— Набрать полон рот слюней да харкнуть! Чтоб ты захлебнулся!!

— Ой, люди добрые!.. Сладили, сладили со вдовой!

— Берите! Везите! Корову сводите со двора! И детву забирайте! Будете их сами кормить! Колхозом!

— Чтоб тебя!.. — а дальше шло “в бога”, “в креста”, родителей поминали, живых и покойных. Первым от таких поминаний икалось, вторые — в гробу ворочались.

А порой — лучше бы матерились.

— На чужом сенце не расцветете. Оно вам поперек горла станет.

Доставалось всем. Но более всего — Степану.

— Родный... Ты чего уж так стараешься нас кулачить? Рогами землю роешь? — спросила с горечью одна из баб. — Корытин пыль собьет и увеется. А тебе — жить, и детям твоим...

— Вот именно... — угрюмо подтвердил Степан.

— Чего именно?

— Жить! — с каким-то остервенением сказал Степан.

Баба испуганно отшатнулась. А потом убеждала всех: “Их дурниной опоили! Дурниной... Всех! Они — бешеные!”

Для Степана слово “жить” осталось в памяти, отпечаталось из недавнего разговора, когда Корытин сватал его на нынешнее поганое дело. Корытин тогда собрал людей, объяснил: колхозное сено надо вернуть, иначе — ни молока не будет, ни телят. А значит — денег. Надо вернуть растащенное.