Анетта Пент - Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго

Пока уборщица у себя дома радовалась — она вспоминала искаженное усилиями лицо роженицы, ее белые губы, тихий писк новорожденного и его скользкую кожу, к которой она прикоснулась первой, — и, застелив детские постели и причесавшись, варила себе очень крепкий кофе, чтобы отпраздновать начало нового дня; и пока ночная медсестра Дорис сидела у кровати своей матери, раздвинув гардины и распахнув окно, чтобы прогнать кисловатый запах, и наливала ей в розовый поильник кофе, обильно разбавленный молоком; и пока завотделением доктор Монат у себя в кабинете массировал виски и думал о своей невесте, которая совсем не хотела детей, но после свадьбы обязательно хотела в круиз по южным морям; пока Руди Н. в большом конторском помещении городской сберкассы обрабатывал заявки на предоставление займа, между делом поглядывая на фарфоровых свинок, которыми кто-то украсил стойку в честь всемирного дня экономии, и пытался забыть кисловатый привкус кофе и фиолетовую голову ребенка; пока медленно утекало утро, пропитанное кофе, Георг, еще не зная своего имени, лежал в решетчатой кроватке в отделении для новорожденных, на запястье у него был пластиковый ярлык, на котором значилась его фамилия, глаза его были плотно закрыты, он прислушивался ко всему, что его окружало: к скрипу резиновых подошв медсестер, к гудению потолочных ламп, к ветру за окном, к дыханию, визгу, кашлю и икоте других детей и к шуму, который был его собственным дыханием.

Когда Руди Н. дошел с гвоздиками от вокзала до больницы, как раз ко времени посещений в отделении для рожениц, Биргит Н. уже успела причесаться и сесть, подложив под спину подушку. Сестра Дорис, или сестра Фрида, или еще какая-то из множества тех, чьих имен Биргит Н. не могла запомнить — она и не старалась, ведь когда она рожала, ее бросили в подсобке, так с какой стати она должна была запоминать чьи-то имена, — но Руди Н. помнил, ведь он привык запоминать имена, поскольку должен был обращаться к своим клиентам по имени, как бы там ни было, одна из сестер принесла Георга и передала его в руки Биргит Н. Руди Н. тут же снова встал и принес вазу для цветов и минералку без газа для жены, прошло какое-то время, пока он справился с этим, и тут оказалось, что до конца свидания осталось всего полчасика.

У него исчезла эта фиолетовая ерунда, сказал Руди.

Он спит, сказала Биргит, и оба они склонились над лицом Георга. Но Георг не спал. Под закрытыми веками глаза его медленно двигались, он прислушивался. Он видел приглушенный фиолетовый свет, который смешивался с бульканьем минералки в стакане, с громким журчанием речи, с ветром за окном, с пульсацией его крови и давлением сгиба руки, на котором лежала его голова.

Я не знаю, как быть с именем, сказал Руди.

Хочешь подержать его, спросила Биргит.

Нет-нет, он же спит, быстро ответил Руди, успею еще, у меня же вся жизнь впереди, и негромко засмеялся.

Без фиолетовой ерунды он милый, сказала Биргит, и вдруг на глаза у нее навернулись слезы, и она попыталась высморкаться одной рукой, чтобы не разбудить Георга. Слезы капали на его пальцы, выглядывавшие из белых вязаных рукавов, и ему было немного щекотно.

Ну что ты, сказал Руди, и, надеясь, что это ее утешит, добавил скорее бы ты домой вернулась, я глазунью уже видеть не могу, а Биргит заплакала еще сильнее и задрожала. Сестра Дорис, не выносившая дрожащих женщин, потому что ее мать всегда дрожала, если дочь слишком поздно приходила домой после ночной смены, принесла успокоительное и унесла Георга на кормление, ведь было уже четыре — время дневной бутылочки, если б он только открыл глазки, маленький ленивец, до свидания, господин Н., до завтра, дорогая.

Вечером, когда убрали серый хлеб и ливерную колбасу, а за окном, рассевшись на антеннах, пели дрозды, Биргит Н. ждала, хотя и знала, что совершенно бессмысленно ждать кого-то, кто пожелал бы ей спокойной ночи, разве что уборщицу, но та больше не появлялась, она была приписана к родильному залу и не заходила к родильницам. Она попыталась встать, ведь Руди принес ей тапочки, она могла бы выйти на балкон, где курили медсестры, и вдохнуть летнего воздуха, и, может быть, ей даже удалось бы увидеть Георга. Она медленно вышла в коридор. Перед каждой палатой аккуратными рядами были расставлены вазы с цветами, в воздухе висел сладкий запах, от которого у Биргит Н. сразу же закружилась голова. Она прислонилась к стене, а к ней уже спешила одна из сестер, чьих имен она не хотела запоминать, и крепко ухватила ее за плечо: вам что, не говорили, что нельзя вставать, у вас давление ниже плинтуса.

Я хотела только пойти попить, прошептала Биргит Н. и дала отвести себя обратно к кровати. Медсестра укрыла ее и с укором взглянула на две непочатых бутылки минералки, стоявших на тумбочке фрау Н.

Ночью Георг открыл глаза. Он увидел много тьмы и свет. Он пошевелил языком во рту.

Когда Георг оказался дома, все было уже готово. В его комнате стояла решетчатая кроватка, устланная голубой тканью, чтобы он не ударился головой о прутья, а прямо над ним висел махровый полумесяц, на котором можно было завести мелодию: «Спи, увидишься во сне с человеком на луне».

Он такой крошечный, сказала Биргит Н., впервые положив его в кроватку.

Ох, ну он же вырастет, возразил Руди Н. и склонился над Георгом, который медленно шевелился у изголовья, ну ладно, пойдем. Он взял Биргит Н. под локоть и повел ее в спальню, тебе надо отдохнуть.

Не знаю, сказала Биргит Н., начиная скучать, еще в больнице время для нее замедлилось, от чего мне отдыхать. Там ее почти никто не навещал, нет, Руди, конечно, приходил каждый день, один раз зашла соседка, у которой никогда не было детей, а однажды пришла мать Руди, она притащила Георгу огромный железный подъемный кран, а как только медсестра принесла ребенка, свекровь стала его довольно сильно трясти, ну давай, маленький соня, дай на тебя хоть посмотреть-то, мальчуган.

Когда Георг просыпался по ночам, Биргит Н. тихо выскальзывала из постели и давала ему бутылочку. А еще Георг хныкал. В первую ночь Биргит Н. еще не знала, что положено делать, и лежала рядом с Руди, не смыкая глаз и втянув голову в плечи, поначалу она его вообще не услышала, она ждала, что он будет кричать, крик означал бы что-то определенное — есть хочет, или живот болит, она читала об этом. Но этот высокий жалобный писк, еле доносившийся из темной детской, можно было принять за отдаленный вой собаки или крик ночной птицы, пока он не становился немного громче, хотя и не требовательнее. Все же Биргит Н. пошла к нему, она заранее приготовила молочную смесь, ведь это был ее дебют, и она не хотела его пропустить. Георг лежал неподвижно, в той же позе, как она его уложила, сжав кулачки перед лицом, смотрел вверх и хныкал. Она склонилась над ним и попробовала посмотреть ему в глаза, которые обычно были закрыты, но не смогла уловить его взгляд. Он видел много тьмы, видел снизу темный полумесяц, медленно вращавшийся в ночном воздухе, видел голод и слышал голод в своем животе. Он шевелил ступнями и упирался в шов спального конверта. Он чувствовал, как по языку струится воздух.