Бернар Кирини - Необычайная коллекция

Самым амбициозным из отреченцев был, несомненно, Артур Мартелен (1910−1987), тоже отказавшийся от своих первых романов после духовного перелома. Но метода его удивительна: вместо того чтобы оставить эти две книги в тени и объявить, что он не желает о них больше слышать, Мартелен ухитрился внушить читателям, что они написаны не им, а его тезкой, не имеющим к нему никакого отношения. Создав таким образом второго Артура Мартелена, он опубликовал под этим именем все, какие только смог найти в своих закромах, посредственные романы, с единственной целью приписать ему те два, которые забраковал. «Осененный этой гениальной идеей, Мартелен раздвоился, — объяснял мне Гулд. — Он сделал в литературе две параллельные карьеры: свою собственную, начатую якобы году, кажется, в пятидесятом первым романом (на самом деле третьим, иронически названным “Новый старт”), и своего псевдотезки, начатую двадцатью годами раньше теми двумя романами, от которых он так упорно открещивался. В самом деле, если с ним заговаривали об этих книгах, он с презрением отвечал: “Вы ошибаетесь, сударь; это книги Артура Мартелена, моего тезки. Нас часто путают — к моему величайшему сожалению, ибо писатель он скверный”. Чтобы мистификация работала, Мартелену приходилось ее подпитывать; и он регулярно публиковал книги под именем другого Артура Мартелена, которые нарочно писал как можно хуже, чтобы доказать всю его посредственность. Парадокс же этой истории в том, что лже-Мартелен имел куда больше успеха, чем Мартелен настоящий, — до такой степени, что некий издатель предложил ему переиздать под одной обложкой два его первых романа, которые у читателей шли нарасхват».

Случай Эжени Лаваль (1889−1939) представляет не меньший интерес для психоанализа, чем для литературы. Эта поэтесса, близкая к символизму, отреклась в 1930 году от некоторых своих сборников — причем они были не хуже, да и вообще не особенно отличались от других, которыми она гордилась; вероятно, это была всего лишь блажь, причин которой Эжени сама не могла объяснить. Что более странно, хотя, возможно, и связано с иррациональностью этого отказа, — он обернулся забвением: Эжени, решив, что эти сборники должны быть вычеркнуты из ее творческого наследия, убедила себя, что она их вовсе не писала. Когда их упоминали в разговоре с ней, она с удивленным видом отвечала, что, мол, тут какая-то ошибка; а если ей показывали ее имя на обложке, уверяла, что это розыгрыш. Иной раз она с гневом спрашивала, кому лучше знать, что она писала, а что нет. Эжени была искренна: отрекшись от этих текстов, она начисто стерла их из своей головы. Поэтесса отошла в мир иной, уверенная, что написала лишь те книги, которыми была полностью удовлетворена.

Ганс Менухин (1900−1970) тоже был последовательным отреченцем. В тридцать лет этот молодой писатель из Берлина опубликовал блестящее эссе под названием «Теология отступников», ставшее событием в немецкой философии той эпохи. Год спустя, однако, после внезапного озарения он понял, что заблуждался от начала до конца и выводы сделал ложные. Он немедленно написал «Критическое прочтение моей “Теологии отступников”», вышедшее в следующем году. Затем последовали еще тридцать томов, в каждом из которых углублялась критика его первой книги: назовем среди них такие, как «Антитеология отступников» (1936), «Ниспровержение теологии отступников» (1939), «Исправленная теология отступников» (1945), «Фундаментальное заблуждение теологии отступников» (1950), «Теология отступников, сказка для детей» (1951) и «Предательство теологии отступников» (1960).

«В сущности, — пояснил Гулд, — все творчество Ганса Менухина представляет собой отказ, и потому я очень им восхищаюсь. Меня глубоко трогает, что этот человек блестящего ума посвятил лучшую пору своей жизни и всю свою энергию опровержению первой книги, вместо того чтобы открывать новые горизонты. Да, всю жизнь он только и делал, что опровергал свои изначальные идеи. Какая же нужна сила, чтобы так и остаться в первом своем замысле, ни единожды не ощутив потребности в новизне! Внимательный читатель его последующих книг убедится, что Менухин не выдвинул в них ничего, ровным счетом ничего, ни единой идеи, которая не опровергала бы по всем пунктам его знаменитое эссе. Всю свою жизнь он топтался на одном месте. У Менухина, стало быть, нет творческого наследия, ибо все его книги написаны лишь для того, чтобы перечеркнуть первую. Или же если наследие и есть, то искать его надо в этой одержимости отречением».

Среди других чудес этой секции я обнаружил толстую тетрадь с совершенно чистыми листами. «О! — воскликнул Гулд. — Не хотел я вам об этом говорить, но уж коль скоро она попала вам в руки, скажу словечко — и не сочтите за нескромность. Эта тетрадь — мой роман, благодаря которому я вхожу в свою собственную коллекцию. Скажу, не хвалясь, более скорого отказа вы не найдете во всей “отказной” литературе: я разработал в уме сюжет до мельчайших подробностей, выбрал антураж, вывел героев, выстроил диалоги, долго обдумывал первую фразу, равно как и последнюю. Я крутил все это в голове так и этак много недель и наконец был вынужден признать очевидное: роман плох, очень плох. Так плох, что я отрекся от него в зародыше, даже не написав. Чем не рекорд, а?»

В Порт-Лафаре живет человек по имени Мансур Сорур. Бывший шофер такси, он сорок лет водил машину по улицам родного города, который знает как свои пять пальцев. Когда же пришло время уйти на покой, Мансур почувствовал себя потерянным и совсем приуныл. Он скучал. Первое время он каждый день садился за руль своей машины и ездил просто так по Порт-Лафару, тем и лечился. Потом, по совету жены, стал придумывать себе хобби: его видели в бильярдной, за покерным столом, в тире. Но все эти занятия Мансуру быстро наскучили. Как получивший отставку любовник, которому пресна холостяцкая жизнь, он тосковал оттого, что не колесит больше день-деньской по городу, хоть и продолжает в нем жить. И вот, после полугода праздности, когда его врач уже готов был поставить ему диагноз «депрессия», его вдруг осенила идея.

10 октября 1979-го Мансур расчистил свой чердак. Затем, с 11 по 13-е он обшарил все стройки города в поисках строительных отходов. И наконец 14-го принялся делать макет Порт-Лафара в масштабе 1:100. С самого начала эта затея стала для него не просто времяпрепровождением: то была своего рода терапия и к тому же акт любви. Вскоре он забыл обо всем, кроме своего макета, который поглотил его целиком. Через два месяца, работая по десять часов в день, Мансур создал великолепный Порт-Лафар в миниатюре, снискав восторги своей жены и соседей. Но сам он не был доволен. Он решил уничтожить макет и сделать другой, побольше и поточнее. Для этого он снес перегородки на своем чердаке; затем, сочтя, что освободившейся площади все равно маловато, снял пустующий склад и перенес свою мастерскую туда.