Владимир Галкин - У Таси

Интересно, а он знал, с кем делит ложе любви? Но я вопросов не задавал. Дают — бери.

Но что интересно — не соседи у Таси, а золото, ни слова никому, как будто слепоглухие. Вот это, я понимаю, соседи!

Ну теперь всё, всё, это была как бы интродукция, дальше будет новелла.

Эх, бывало, соберусь я к Тасе, выйду на Ульяновку, поздний вечер, мокрый, плакучий, ни звёзд, ни луны — люблю такие вечера, душа мягше становится. Фонари слезятся сквозь туман, троллейбусы тебя нежно обдают грязью, а ты идёшь с отдалённым ожиданием любовной ночи, идёшь так себе, вразвалочку, ссутулившись, и думаешь примерно так: успеется и жаркая кровать, но сперва надо слегка «принять», то есть выпить портвешку в каком-нибудь «ВИНО-АВТОМАТЕ», их тут полно, но лучше всех тот, что на Большой Андроньевке, сразу за аптекой, там удобные столики-одноножки, всегда конфетки и лимончик на закусь, портвейн № 13 — за двадцать копеек семьдесят три грамма, а три двугривенных — это цельный стакан, даже чуть больше. И это хорошо. В других автоматах — на Хиве, на Землянке, у Тетеринского рынка — там грубый «Агдам» (20 копеек — 87 грамм; три дозы уж никак не влезают в стакан — неудобство, ибо русский человек любит именно стакан, а не какие-то дроби) или ещё грубее «Кызыл-Шербет» (50 копеек — 200 грамм), и столиков там нет, а есть мерзкие полочки по стенам, да ещё на уровне чуть ли не головы — как стакан ставить, как расположиться по-человечески? И бабы там, которые меняют двугривенные, довольно грубые и старые, а на Андроньевке — там божественная Марь Васильна, даже Маша, с большой грудью и ласковой улыбкой. Идём туда.

И всего-то пройти сто метров, но ведь как пройти!

Вот громада кубастой, куполастой церкви Сергия, ободранная, но величавая, и красиво так в низкой седой облачности скрыты её верхи вместе с колокольней — будто улетает она, уплывает ввысь. В нише восточного придела была когда-то писана икона самого преподобного Сергия Радонежского, лампада горела, а ныне залепили то место дурацкой вывеской: «ПЕЙТЕ СОКИ». В колокольне, между прочим, сушат бельё граждане, живущие в домиках причта. Ишь, огоньки-окна светятся, на веранде компания курит и выпивает. Тут во дворах тоже почти деревня, как и на Андроньевских улицах, кур держат, петухов. И очень скоро вся эта благодать исчезнет, церкву, конечно, выкрасят, внутри фрески совсем погубят, домиков, веранд и кур не станет, всё будет лысым и торжественным. Но я отвлёкся…

Марь Васильна даёт и в долг — верным, надёжным. Мне, например. Я пью вино в компании шумных мужичков и после первого стакана они мне как родные. После второго стакана я схожу с крыльца этого деревянного барака и влекусь через рельсы на Школьную, а там через Хиву — и Товарищеский, бывший Дурной. У меня суконные ботинки на резине с молнией, и я не скольжу по наледям, но ступаю мягко, как кот.

Почему я выпиваю перед посещением Таси, там же всё одно будет хорошая выпивка и царская закуска? А потому, что так надо. Так делалось всегда. Так делали мои пращуры. Выпить в автомате и к бабе. Приходишь, сильный, поэтический, настроенный, нацеленный, а то ведь пока дождёшься её бутылочки, надо условности соблюдать, то, сё.

Эх, вы, мои Рогожские переулки, как у вас всё мило и чудесно, все ямские дворы сохранились. Заглянул я на Школьной в такой двор, а там на галдарее лампочка горит и мужики сидят, опёршись о перила. Может, и пьют. Говорю громко: «Здорово, мужики!» — «Здорово». — «Кони, — спрашиваю, — где?» — «Какие кони?» — «Да здесь ещё в двадцатых годах лошадки ямские на ночь ставились, под попонами, овёс кушали из торбочек, а хозявы ихние чай пили — вот где вы сейчас сидите». Наверху смеются, поняли, народ добрый. Скоро и их, и галерей не будет…

Настроение — ну просто высший сорт! Счас бы сломать чего-нибудь, бабе подол задрать, лечь на трамвайные пути для смеху или по крышам бегать, железом греметь…

Но вот и ворота, вот и её флигель и два окошка на втором этаже. Кремовые сторы. Уют. Подымаюсь по двум деревянным лесенкам с поворотом, стучу, и мне открывает бабушка Лида — личико до такой степени мелкоморщинистое и мохнатенькое, что напоминает какой-то редкий тропический плод. Она знает мой стук, она всё знает, и мы договорились, чтоб не было ошибок.

— А, Жорик! Проходи, проходи, Тасенька у себя, токмо снег-то сбей с обувей на коврик.

«Токмо», «обувей» — это Москва, это Рогожье и Таганка.

В коридоре жарко до невозможности, пахнет жареной картошкой, капустой, рыбой. Готовят. Тасина дверь первая, всё низкое, мне приходится всегда сгибаться, и всегда я забываю и стукаюсь темечком о притолоку — оттого в волосах болячки, а то я всё думал, что парша какая-то.

За дверью, не раздевшись, первым делом я целую её в губы и беру за грудь (это обязательно), она нервно отпихивается:

— Во-о, холоднющий, небритый, вином пахнет, фу. Что за манера, когда отучу: сперва разденься, потом входи.

— Слишком жаждал я мою крулеву, — бормочу я, вешая пальто и шапку, — слишком груди я её искал. А Тасенька картошечку жарит с тресочкой, да? или лещиком? Но на столе я не вижу бутылочки с домиком.

Прохожу в носках по чистой дорожке и сперва сажусь на кровать, притягивая её для дальнейших объятий. Я, конечно, очень сдерживаю себя, да и она не позволяет гладить её зад, ибо… уже бывало такое, что просто смущение.

— Да подожди ты… ну Жорка! Я разозлюсь! Марш к столу! Я пошла за картошкой. Сидеть и держать себя в руках.

Я глупо улыбаюсь, разглядывая её всю: крепенькая, невысокая женщинка в чорном сарафане (о, чорный цвет очень сексуален! впрочем, мы тогда этих слов не знали), в белой кофточке с высоким воротом, в капрончике-чулочках («чёрная пятка»! это тогда был высший шик и для бедных, и для богатых), а поверх этакие грубой шерсти «поножи», как я их называю, то есть носки для тепла и хождения без тапок. У них и в квартире чистота, можно в сортир сходить босиком.

«Жорка» сидит за столом, появляется картофельное чудо с тарелкой жареного сома. О! Она знает мои вкусы, сом — первая рыба моя. А вот и бутылочка. И рядом баночка белых холодных грибков.

— Ну-у, — капризничаю я, — «особая»… да ещё тёмного стекла… Тася, это не эстетично. И вкус у ней — для мужланов, для хамла, а я мальчик нежный, слизистая моя выдерживает только «столичную» и алб-де-масэ, меня мама вообще на пирожных вырастила, а папа ещё грудному папироску давал. И грибы я люблю подберёзовики.

Мы смеёмся, и я наливаю первые лафитники. Встаю.

— Тася, ты… ты… сейчас вспомню, кто ты. Понимаешь, хотелось воспеть тебе хвалу из песен Исуса сына Сирахова, но забыл, а это надо делать точно, поэтому я лучче спою:

Мотив известный, смысл тоже. Чокаемся и, перегнувшись над столом, целуемся в губы. Так у нас повелось. Какое милое, готовное лицо, как я хочу её! Родинка над бровью так и дрожит, и она — она хочет. Но нельзя же сразу, так вот, кое-как, нет, мы ещё посидим, мы послушаем меня или патефон, мы споём, тихо споём.