Мишель Турнье - Пятница, или Тихоокеанский лимб

Потрясенный зрелищем бедствия Робинзон дико озирался по сторонам. Машинально принялся он собирать предметы, которые изрыгнула взорванная пещера: лохмотья одежды, мушкет с погнутым стволом, осколки глиняной посуды, вспоротые мешки, продырявленные корзины. Внимательно оглядев каждую из пострадавших вещей, он бережно клал ее у подножия гигантского кедра. Пятница больше подражал ему, чем помогал, ибо, питая враждебное отвращение к починке и сохранению предметов, он окончательно портил то, что было повреждено лишь частично. У Робинзона даже не хватало сил возмущаться, он и глазом не моргнул, увидав, как тот беззаботно рассыпает по земле жалкую толику зерна, обнаруженного им на дне глиняного горшка. Уже наступал вечер, когда они подобрали наконец единственную уцелевшую вещь — подзорную трубу — и нашли труп Тэна в лесу под деревом. Пятница долго ощупывал пса. У того были целы все кости, на теле ни одной раны, и все-таки его не удалось вернуть к жизни. Бедняга Тэн, такой старый, такой преданный, — вероятно, при взрыве он просто-напросто умер от страха. Они решили назавтра же похоронить его. Поднялся ветер. Робинзон с Пятницей вместе пошли к морю, чтобы смыть с себя грязь, потом поужинали диким ананасом; Робинзон вспомнил, что такой же была его первая трапеза на острове после кораблекрушения. За неимением ночлега им обоим пришлось устроиться под гигантским кедром, среди обломков. Небо было чистым, но сильный северо-западный бриз трепал верхушки деревьев. Одни только тяжелые ветви кедра не участвовали в общем ропоте леса, и Робинзон, лежа на спине, разглядывал их недвижную прихотливую черную вязь на звездном ночном небе.

Итак, Пятница в конечном счете одержал победу над порядком, который презирал всеми силами души. Разумеется, он вызвал катастрофу не намеренно. Робинзону давно уже стало ясно, сколь мало умысла таилось в действиях его компаньона. Пятница знать не знал, как можно руководствоваться проницательной свободной волей, осознанно принимать нужные решения; он сам был природой, откуда проистекали все его деяния, вот почему эти деяния походили на него как две капли воды. Никому и ничему доселе не удалось сдержать и направить эту непокорную натуру. Робинзон теперь отдавал себе отчет в том, что его влияние на арауканца, особенно в данном отношении, оказалось ничтожно. Пятница простодушно, инстинктивно подготовил, а затем и вызвал катаклизм, которому суждено будет стать прелюдией к новой эре. Что же до того, какой станет эта новая эра, то сведения о ней, без сомнения, следовало искать в самом характере Пятницы. Робинзон еще слишком цеплялся за самого себя прежнего, чтобы, вырвавшись из плена старых представлений, провидеть будущее. Ибо то, что противопоставляло их друг другу, превосходило, хотя в то же время и олицетворяло, широко распространенный вид антагонизма между аккуратным, скупым, меланхоличным англичанином и смешливым, беспечным, импульсивным «дикарем». Пятница питал внутреннее отвращение к тому конкретному порядку, который Робинзон в качестве земледельца и администратора установил на острове и который неизбежно должен был закрепиться здесь. Казалось, арауканец явился совсем из другого мира, враждебного земному царству своего хозяина, которое он разорял и опустошал, стоило лишь попытаться заключить его туда.

Видно, взрыв еще не добил прежнего Робинзона, ибо у него мелькнула мысль: а не прикончить ли спящего рядом с ним компаньона, который тысячу раз заслужил смерть, и не начать ли вновь терпеливо ткать паутину своего загубленного мира? Но его удерживала от этого поступка не только боязнь одиночества и ужас перед любым насилием. Обрушившийся на них катаклизм… быть может, втайне Робинзон ждал его. По правде сказать, управляемый остров в последнее время угнетал Робинзона почти так же, как Пятницу. Невзначай освободив своего господина от земных корней, Пятница теперь мог увлечь его к иному укладу. Вместо ненавистного ему теллурического царства он должен был установить свой собственный порядок, который Робинзон горел желанием открыть для себя. Новому Робинзону было тесно в старой коже, и он заранее соглашался с крушением управляемого острова, чтобы вступить по следам беспечного зачинателя на новый неведомый путь.

Вот такие мысли и обуревали Робинзона, когда он вдруг почувствовал, как под его ладонью что-то зашевелилось. «Насекомое? « — подумал он и ощупал почву. Нет, это приподнималась сама земля. Верно, лесная мышь или крот выбираются наружу из подземного хода. Робинзон улыбнулся в темноте, представив себе испуг зверюшки, когда она вместо того, чтобы очутиться на вольном воздухе, угодит в темницу его ладони. Земля продолжала шевелиться; наконец из нее высунулось что-то твердое и холодное, крепко держащееся другим концом в почве. Корень. Итак, вот он, достойный венец этого кошмарного дня: уже и корни оживают и сами выпрыгивают из земли! Робинзон, готовый к любым чудесам, продолжал разглядывать звезды сквозь ветви кедра. И вдруг (он даже не поверил своим глазам!) целое созвездие скользнуло вправо, скрылось за толстым суком и показалось с другой его стороны. Там оно и застыло. Несколько секунд спустя тишину прорезал долгий пронзительный скрежет. Пятница мгновенно вскочил и схватил за руку Робинзона. Сломя голову они оба кинулись прочь; земля колебалась у них под ногами. Гигантский кедр медленно кренился набок, освобождая от кроны звездное небо, и внезапно с громовым треском рухнул наземь, к подножиям соседних деревьев, точно великан, поверженный в высокую траву. На вздыбленных корнях, растопыренных подобно бесчисленным крючковатым пальцам, налипла целая гора глины. За этим катаклизмом последовало гробовое молчание. Растревоженный взрывом в пещере властелин и хранитель Сперанцы не устоял перед мощным, хотя и без буйных порывов, дыханием бриза, волнующего хвою. После разрушения пещеры этот новый удар, нанесенный земле Сперанцы, рвал последние связи Робинзона с прежним укладом. Отныне он, свободный и оробевший, пустился в новое плаванье с Пятницей. Больше он не отпустит эту смуглую руку, спасшую его в тот миг, когда дерево уже рушилось на него в ночной тьме.

Свободолюбие Пятницы, к которому Робинзон начал приобщаться в последующие дни, было не только отрицанием цивилизации, стертой взрывом с лица острова. Робинзон слишком хорошо знал, по воспоминаниям о начале своей жизни на Сперанце, как выглядит растерянный, лишенный всего необходимого человек, отданный на милость природе и собственного отчаяния, и теперь ему нетрудно было угадать скрытую доныне самостоятельность своего товарища, главное и отличительное свойство его натуры.

Пятница никогда не трудился в собственном смысле слова. Всякое понятие о прошлом и будущем было ему недоступно, он жил только сегодняшним днем. С утра до вечера валялся в гамаке из лиан, который подвесил между двумя перечными деревьями, и прямо оттуда время от времени сбивал из сарбакана птиц, которые садились на ветки, обманувшись мнимой неподвижностью Пятницы. По вечерам он бросал трофеи этой неутомительной охоты к ногам Робинзона, который уже и не задавался вопросом, был ли то жест верного охотничьего пса или, напротив, господина — настолько властного, что он даже не снисходил до словесных приказов. Надо сказать, Робинзон действительно преодолел в своих отношениях с Пятницей стадию этих щекотливых нюансов. Он просто наблюдал за своим компаньоном, поглощенный его действиями и жестами, своей реакцией на них и той потрясающей метаморфозой, какую претерпевал в результате.