Наталья Арбузова - Продолжение следует

Эта темно-зеленая футболка ровно ко мне приросла. Стираю, сушу, надеваю опять. Люблю себя в зелень одетой. Согласно расчетам начинающих астрологов, в прежних воплощеньях я ирландка или ирландец – тут они расходятся. Интригующий всех перстень, мое единственное наследство, пока немного велик. Ношу на пальце Сатурна, под который приходит линия судьбы. Узоры на камне – волны, рождаемые морской пучиной. Бурную судьбу сулит мне фамильный перстень. Мягкая чеховская шляпа, уже побывавшая в химчистке, тоже великовата, держится только на ушах. Голос звучит приглушенно, отражаясь от фетровых полей: pietà, signore… Господи, вот привязалась ко мне эта печальная мелодия… где я ее слышала? Стихи приходят мне в голову, лишь надену перстень на левую руку. Иной раз очень странные, явно не мои. Его скороходы сбежали с высот, искали, нашли и молили: о леди, к утру повелитель умрет, придите вернуть его к силе. Я такой чепухи не пишу, возьмите назад. На правую руку, перстень! ликвидируем глюк… теперь пожалте опять на левую. Вот пошли мои стихи – летящие, танцующие строфы. Они не ухнут в бездну, накапливаются где-то на моем счету. Депонировано, до поры до времени, не пропадет, даже если я сей минут умру. Тру перстень и вижу черную пашню, дубравку край поля. Дубы простирают ветви параллельно земле, уже разворачивая лист. Дует северяк, и жаворонок стоит стойма в поднимающемся потоке воздуха. Свил себе гнездо из песен.

Приобщенная к ноосфере, с удивленьем постигаю: здесь хранится не только созданное людьми, но и пропетое птицами. Восходит от дымящихся полей, долетает из чуть зеленеющих перелесков. Останется и тогда, когда все жизни на земле, свершив свой круг, угаснут.

От экстравагантной троюродной прабабки, полной моей тезки, Елизаветы I, кроме перстня с фокусами мне досталась разодранная книга на немецком по садоводству. Читаю точно роман. Одни названья чего стоят: АРУАКАРИЯ. Круто. Еще одна книжонка в твердом переплете, не рваная, но засиженная мухами – парковая архитектура. Это по моей части. Дизайн стриженых кустов и подбритых пуделей. Дизайн беседок и кружевных зонтиков. Причешем уши сеттеру, завьем щипцами облака и вперед – догонять прошлое. Век тому назад осиротевшей девочке Лизе надели на большой палец перстень, определивший ее судьбу. Привезли в утешенье с дальнего Востока пятнистого олененка - он смотрит из зеркала моими глазами. Отраженье постепенно принимает черты с той единственной фотки, где Лиза Кропотова снята вдвоем с женихом. Столько лет уж она молода. Забывшись, думал я во сне, что у бегущих лет над той, что всех дороже мне, отныне власти нет. Недолго он думал. По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. Офицер с фотокарточки погиб в девятнадцатом, так и не сняв погоны.

Эта наша фотография – в день помолвки. В то время я гостила на земле. Сейчас гощу опять, в ином обличье. Не вертите попусту столов, я и так с вами.

Я не верчу, они сами вертятся. Вот тот, с качающимся зеркалом, откуда приходят призраки. На гнутых ножках, не стол, а тролль. Сукно давно съедено молью и содрано. Заклеен бумагой, заклят заклинаньем, а всё туда же. Притопнул, затих, и зеркало показало девушку в английской блузе с застрочками, берет набекрень. Привет, пра. Мы всё те же, человек не меняется. Вчера пришла странная бумага с ятями из швейцарского банка: лицо, опекающее девицу Елизавету Владимировну Кропотову, может получить в нашем московском филиале деньги на ее образование. Мамонт зашевелился, взял паспорта, свой и мой, на всякий случай также метрику, чтоб было ясно: я его, то есть ее, дочь. И квить-квить-квитанцию об оплате за первый семестр. Я учусь платно, не с моим проворством было пролезть и не с мамонтовым меня протащить на заранее скупленные бесплатные места. Эти швейцары в ливреях денежки благополучно выдали. Оплатив за весенний семестр, мамонт приободрился, я же в равной мере обнаглела. Натянула до бровей вызывающую шляпу и айда тусоваться, припеваючи: а в небе летит самолет Ленинград-Амстердам.

От птиц тут не перья, не клювы, а лишь голоса. Я своих рук, своих пальцев не вижу. Если мой разум тут, то ему не двадцать два года, не тысяча девятьсот восемнадцать лет опыта христианской культуры. Я понимаю всё то, чем живет поднадзорная Елизавета II и еще на несколько поколений вперед. Здесь нет понятия статики. Четырехмерное, всё трансформируется на глазах. Я узнаю живые картины, но не во всех деталях. Иные шедевры мне вовсе неведомы. Кадры фильмов мелькают, тех, что не были сняты иль уничтожены вместе со всеми копиями. Рукописи, которые не горят. Лазерных шоу обрывки, фрагменты актерской игры и совершенные сальто уличных акробатов. Всё возникает и вновь ускользает. Есть что-то, чего не объемлет мой ум. Тома неосуществленных проектов. Я понимаю в архитектуре, а в остальном пока нет.

Жили они в Трубниковском, по дому прошелся Калининский. Осталась стопка открыток с адресом, коего нет, и адресами странствий. Кузен, что забудет шляпу в Призорове, пишет прилежно в Рим и Флоренцию. С фронта от жениха, красный крест вместо марки. Тетушка Анна Львовна всегда снисходительно слушала вежливые приписки: целую ручки тетушки Анхен. Она не держала ее взаперти, свою Лизу. Меня мой мамонт тоже не держит, а и себя не держит. Года три у нас держится каждый отчим, потом привыкать к другому с каждым разом трудней. Это такая прививка мне против любви.

Люди внизу не знают: бедные их романы – это лишь передача некоей эстафеты. Ты ничего не сделал для ноосферы планеты, так передай же дальше жизни хлесткий удар. Может быть, кто-то следующий… может быть… может быть.

Всё было как всегда. По предвоенному Новокузнецку ходили люди с землистыми лицами и расширенными порами, забитыми угольной пылью. Той порой с Алтая летела фея, собрав на горных лугах цветочную пыльцу для своих непостижных нужд. Тяготясь и такой ношей, высыпала всё подчистую на подушку девочке. Та спала душным днем в шахтерском поселке под лязг и грохот морально устаревших механизмов. Тут, должно быть, и возник феномен Нины Пятых. К вечеру, когда остывал воздух, летели три купидона, вообще неизвестно откуда взявшиеся. Надув пухлые губы, поцеловали малышку Нину – она стояла, вернее, прыгала в кроватке, ухватившись за железный прут с сеткою. Появились три офигеннные ямочки на щеках и подбородке. После повеял своевольный ветер, долетевший всеми правдами и неправдами с гор – светлые кудряшки Нины раз и навсегда встали светящимся ореолом. В сумерках проявилась звезда, свет ее проник в Нинины зрачки и там остался. Казалось бы – отрада для многих и многих глаз, уставших во мраке шахты. Однако безадресный подарок объединенных сил земли и неба был принят окружающими сравнительно равнодушно.