Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

А для моей смятенной, охваченной мукой души ненависть была и впрямь как лесной пожар, истребительный и вездесущий, что дышит, мечется и порой даже, словно наделенный бесноватым мозгом, внезапно двинувшись вспять, поражает себя самого; так и ненависть моя была самодовлеюща и всеистребительна. Движение лесного пожара — это ведь извращенное подобие приливов-отливов фиорда: вот огонь налетает на кедровник, кромсает желтыми ножами сухие стволы, и кажется, что пламя приливной волной перекатится через гребень холма. А вместо этого через какой-нибудь час — то ли ветер переменился, то ли пожар чересчур широко размахнулся — образовалась встречная, противодействующая тяга. И огонь не хлынул вверх по склону, а, обратись вспять, накидывается на остатки деревьев, порушенных при первом натиске. Так и ненависть: обратись на себя самое, пожирала меня своим пламенем.

Что это со мной? Ведь в нашем Эридане почти безраздельно царит бескорыстие. Я убедился, что соседи наши способны целый день выжидать, затаясь подобно сказочно-добрым кугуарам, выбирая удобный момент для бескорыстного дела, для помощи нам, для подарка. Великое здесь придают значение улыбке, взмаху руки, веселому приветливому слову. Возможно, соседи и считают нас нерасторопными, но ни за что не дадут этого понять. Я вспомнил, как Моджер крейсирует иногда в своей лодке, поглядывает на наш домишко, чтобы не обеспокоить, улучить минуту поудобней — завезти нам крабов или семги, а платы не примет. Напротив, он нам еще платит за удовольствие дарения своими рассказами и песнями.

Однажды он нам рассказал, как у него на глазах семга утопила орла. Закогтив семгу, орел полетел с ней прочь, но желая делиться добычей со стаей ворон, и кончилось тем, что рыбина утянула его под воду.

Моджер рассказывал нам, что в северных краях, где он рыбачит, есть два сорта льда, голубой и белый — живой и мертвый. Белый лед мертв и наползать не может, а голубой свободно может надвинуться на остров и ободрать как липку, срезать всю красу — деревья, мох, сбрить начисто лишайник со скал и оставить остров голым, как дверь, чинить которую Моджер пришел нам помочь.

Или рассказывал об арктических видениях, о ветрах, таких свирепых, что они пригоняют отлив обратно к берегу, выбрасывают диковинных рыб с зелеными костями…

Вернувшись с моря в сентябре, он любил петь:

Или напевал, вернее, наговаривал своим чудным отрывистым говорком, приводящим на память манеру старого английского мюзик-холла:

И мы тоже сделались бескорыстны — во всяком случае, переменились, отрешась от уставов корыстного мира. Плот Квэггана теперь у нас под постоянным наблюдением, и если волна, порвав крепления, уносит его, а Квэгган не видит или в отлучке, то мы в любую непогоду пригоняем плот обратно — в непритворной надежде, что Квэгган и не дознается, кто ему помог, — но с гордостью, что это мы, опередив других, пришли на помощь.

Никто и никогда не запирает двери на замок, никто не скажет о другом худого слова. Не надо думать, что эриданцы блюдут все канонические добродетели. Но относительно женщин у здешних рыбаков правило: одно дело — жена, а прочим сюда доступа нет. Одинокие рыбаки часто позволяли знакомым жить в покидаемых на лето домиках, но когда возвращались с промысла, то дом становился чист и священ. Как рыбак в городе развлекается — его дело, но проститутку к себе в дом он не приведет. К своему дому он относится, по сути, так же, как и к судну. Любит их сходной любовью. Судно от него неотрывнее, чем дом, и потому любовь к дому как-то самоотрешенней; причина здесь, по-моему, еще и та, что дом для рыбака — хранилище завета честности и независимости, и он (этот почти уже исчезнувший тип человека) сознает, что завет может быть сохранен, только если не коснется дома дурная слава. В сущности, жизнь любого оставалась здесь для соседа закрытой книгой, хотя и была вся как будто на виду. Эриданцы держались самых разных политических и религиозных вер и безверий и, уж конечно, не страдали сентиментальностью. Позднее тут на время осела — отнюдь не по собственному желанию — семья с тремя детьми, и приезжие эти были искренне убеждены, что Эридан «ниже их» и что жить надо сообразно с таким мерилом ценностей: «Как Джонсы, так и мы». Раз беден, значит, и живи по-свински — такова традиция. Они и опустились, погрязли, на солнечный восход ни разу не взглянули. Помню, их неряшество и неумение вызывали у рыбаков весьма едкие комментарии, и все облегченно вздохнули, когда семья перебралась в городскую трущобу — уж там им не приходится таскать воду от родника, а солнце если и восходит, то за пакгаузами. Но даже мы сами не полностью освободились от привычки отожествлять здешнюю жизнь с «неуспехом», хоть пора бы и освободиться. Я живо помню, как мы покачиваемся в лодке на солнечной воде или в холода сидим вечером у огня, в ласковом свете лампы, и вполголоса мечтаем об «успехе», о путешествиях, о хорошем доме и так далее.

И все в Эридане сделано, как говорится, одно из другого, своими средствами и никого не ущемляя: крыши — из вручную нащепанных дранок, сваи — из сосны, лодки — из кедра и лапчатолистого клена. А кипарис и ель сгорают в печке, и дым возвращается в небо.

Нет у нас тут места ненависти, и я решил гнать ее прочь, снова подымая канистру, — ведь я в конце концов не людей ненавижу, а мерзость, творимую ими по образу и подобию их темного неуважения к земле, — и направился домой, к жене.

Но я забыл всю свою ненависть и муку, как только увидел жену. Как много она мне дала! До нее я жил полуночником, но был полностью слеп к красоте ночи.

Жена научила меня, где в небе какая звезда и в какую пору года ее можно видеть. Как она всегда смеялась, словно звон веселых бубенцов рассыпая, — вспоминая тот первый раз, когда раскрыла мне звездное небо. Это было в начале нашей эриданской жизни; привыкнув всю ночь быть на ногах, а отсыпаться днем, я не мог сразу освоиться с переменой суточного ритма, с тишиной, темнотой вокруг нас. Мне не спалось, и как-то среди темной, безлунной ночи жена повела меня далеко в лес, велела выключить фонарик и, подождав минуту, сказала: «Взгляни на небо». Пылали звезды и падали сквозь черные ветви, и я проговорил: «Господи, я в жизни ничего подобного не видел!» Но от меня ускользали узоры созвездий, и жене приходилось обучать меня заново всякий раз, вплоть до поздней осени, до другой ночи — яркой, полнолунной. Бревна на берегу были одеты инеем, медленно переливалась серебром линия прибоя. А вверху сама ночь сияла сабельным и алмазным блеском. Стоя на крыльце, жена указала на Орион: «Смотри, вон пояс его, три звезды — Минтака, Альнилам, Алыштак, а выше, на правом плече, — Бетельгейзе, а на левом колене внизу — Ригель…» — И когда я наконец увидел, она пояснила: «Сегодня это легче, потому что лунный свет погасил все звезды, кроме самых ярких».