Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но однажды вечером я обнаружил, к своему удивлению, что не гляжу ни на что, не вдыхаю запахов. И неожиданно затем дорога от родника показалась мне совсем не той, что раньше. Канистра вмещала всего четыре галлона, а я ведь окреп, и ноша должна бы стать куда легче, чем вначале; однако в тот вечер канистра стала весить целую тонну, и, скользя и спотыкаясь, я плелся с ежеминутными передышками. Труднее всего было одолеть косогор, я так весело сбежал с него, когда шел к роднику, а теперь он обернулся настоящим крутояром, и я не нес, а волок наверх свою канистру. Я остановился, проклиная судьбу. Что со мной такое? Пришла весна, которую мы так ждали, и теперь, с покупкой дома, наш эриданский быт вдвойне упрочен, — так что же меня гнетет? Все наши молитвы исполнены, все на свете огорчения мои раз в жизни отодвинулись, и, выходит, я сам выискал взамен, нашел себе новую тяготу в этом простом хождении за водой. Вот уж действительно, что бог ни даст, все человеку мало, и невольно подумалось: поделом выдворили прародителя из рая.

И теперь, как бы ни было легко на сердце весь день, у родника поджидали, наваливались на меня грозные мысли. Воду я с грехом пополам приносил, но впервые стал страшиться этого нехитрого дела. И не то чтобы простая немочь себялюбия обессиливала меня. Я с женой — оба мы больше думали друг о друге, чем о себе. В эгоистичной взаимной поглощенности собой нас тоже трудно было обвинить. Мы относились к соседям с искренней и уважительной заботой. Квэггану мы так полюбились, что он помечал красным в календаре те числа, когда мы приходили в гости… Однажды я увидел близ тропы старую, обтрепанную, но крепкую и толстую веревку, забытую на пне, и подумал: «Да, вот он — черный исход таких мыслей». И, ошеломленный — неужели меня и вправду тянет повеситься? — я унес веревку с тропы домой, раскрутил, раздергал на бечевочки.

Но, страшась, я в то же время тянулся к сумеркам, чувствуя, что хождение к роднику как бы приближает будущее и наш новый дом. Кроткий закатный час был единственной порою суток, разлучавшей нас с женой (если не считать моей возни с «опусом»). Я не потому так дожидался сумерек, что хотел уединения, а как раз для того, чтоб испытать наслаждение возврата к жене, точно из долгого путешествия. Пусть само хождение стало для меня мукой, но с какой радостью и облегчением встречались мы всегда после нескончаемой разлуки, длившейся не больше двадцати минут.

Но опять-таки, думалось мне, что в этом деле столь уж мучительного? Эриданская окрестность — сплошное напоминание о рае, а недолгий этот труд так далек от машинной маеты и награждает чувством чего-то достигнутого. Я вспомнил о старой лестнице, подобранной нами на берегу. И она тоже — простое человеческое наше достижение. Поначалу мы оттолкнули ее от берега, но ее прибило снова, как бы подавая нам знак, что лестницу надо обратить на пользу. И я подумал: «Да, именно как эта смердящая морским шашнем, источенная червем рухлядь, унесенная волной с лесозавода и болтавшаяся на прибое, как эта размокшая лестница, — вот так и наше прошлое, по которому каждую ночь бессмысленно топчется память!»

Я подобрал лестницу прошлой осенью, в период бессонных ночных раздумий, который уже миновал. И от лестницы больше не пахло, не разило шашнем. Гнилое я оттесал, а прочный остов пустил в дело, превратил в ступеньки, и по ним-то я сейчас спускался с обрыва к крыльцу, к жене, нес воду, уже сменив радостью мрачные мысли, и по тем же ступенькам двадцать минут назад поднялся, направляясь к роднику.

Однако лестница, хоть и преображенная, осталась лестницей; оставалось и прошлое. Вот так я и пришел к выводу, что меня устрашала не тяжесть работы, а нечто довлеющее над моими мыслями и неизменно воскресающее в мозгу от обратной дороги, особенно же от косогора. Но я понял это лишь после встречи с горным львом, кугуаром, а вслед за встречей случилось еще кое-что и вытеснило тогдашнее чувство из памяти на много лет — я, собственно, вспомнил о нем только на днях.

Кугуар поджидал меня у тропы, на косогоре, примостясь в ветвях клена, и странно, что я увидел его лишь на обратном пути, а, идя к роднику, не заметил, точно так же как не за-заметил сразу и веревки.

Один лесоруб говорил мне, что хорошая защита от кугуара — поджечь рукавицы и кинуть в него; а на медведя нередко сильно действует человеческий смех. Но эта народная мудрость — а местный фольклор, касающийся кугуаров, весьма богат — была бессильна мне помочь. В голове мелькнуло одно — я безоружен, а убегать не следует, да и бесполезно. И я застыл на месте. Оба мы, глядя зрачки в зрачки, попросту стали каждый ждать, что предпримет другой, и только мерцали топазовые глаза кугуара и почти неуловимо подергивался кончик его хвоста.

Наконец я услышал свой голос, обращенный к кугуару, звучащий повелительно, однако спокойно — и так нереально, словно это я на пустынной дороге упал с мотоцикла, поднялся в шоковом состоянии и заклинаю не людей, а само безлюдье помочь мне, — такое полуприпоминается потом под хлороформом. Слова были странны, нелепы: «Брат, честно говорю — ты мне нравишься. Но, между нами, Двигай все-таки отсюда!» — или что-то вроде. Кугуара, скорчившегося на куцем для него суку, обращение застигло врасплох, сбило с равновесия или с готовившегося прыжка — он неуклюже спрыгнул и, устыдясь этой позорной для кошачьих неуклюжести, отрезвленный и обескураженный моим спокойным тоном — как мне потом приятно было думать, — виновато скользнул в кустарник, скрылся так тихо и быстро, что через миг уже и не верилось, что здесь был кугуар.

Как я потом шел домой, как спускался по ступенькам, совершенно выпало из памяти, но смешная деталь — воду, оказалось, я все же принес. Предупредив жену, чтобы не выходила из дому, я в лодке объехал соседей, и леснику тоже послал тревожную весть. Я вел лодку вдоль берега, напрягая зрение, — не увижу ли еще кого сквозь сумрак на лесной тропе, чтобы предостеречь. Но сгущалась ночь, и я никого не увидел.

И кугуара я больше не видел; он, как ударился в бег, так пробежал тогда десяток миль, а потом, по рассказам, прыгнул в окно, сквозь стекло, на охотника-траппера, и тот, подставив ему локоть, другой рукой дотянулся до ножа и, увы, перерезал зверю горло; искупая грех, охотнику пришлось затем в подштанниках несколько часов добираться лодкой до медпункта. Узнав про это, мы по-своему погоревали о кугуаре.

Но в ту ночь, лежа в постели рядом с женой, обняв ее — а между нами пристроилась, мурлыча, кошка, и луна светила в окно, — я понял, что не испугался кугуара, кого не боятся одни дураки (я не исключаю себя этим объяснением из их числа), единственно потому, что сильнее страшился чего-то другого. Согласен, что даже слухи о набегах кугуаров не вселяли в меня особого страха — не столько по храбрости моей, сколько по наивному неведению. Но я не верил раньше всерьез в кугуаров. Испугаться я в каком-то смысле испугался, но, подходя по тропе к косогору, был уже охвачен предчувствием ужаса настолько более грозного, что столкновение с чем-то конкретным, пусть даже с кугуаром, не смогло вытеснить тот ужас. Чего же именно я страшился? Лежать теперь в постели, обнимать жену и слушать свирепые удары бурунов, невидимых в эту пору малой воды, было так хорошо, что я вдруг затруднился, хоть убей, дать определение тому ужасу. Казалось, он приходил из минувшего (и сам уже минул, хоть я не осознал еще этого). Даже находясь в самом светлом настроении, можно каким-то уголком мозга предаваться чернейшим мыслям, и, засыпая, я снова видел те кошмары, но теперь как бы уже с расстояния, задним числом. Я словно вошел в свое прежнее «я» — не осеннее «я» безвредных ночных раздумий, а в то удаленное мое «я», для которого сон был равнозначен горячечному бреду, когда мысли, преследуя друг друга, рушатся в бездну. Уже в полудремоте мне думалось, что на тропе я тревожно ждал чего-то затаившегося в эриданском раю и отовсюду готового броситься на нас неким оборотнем, жутким воплощением былых сомнамбулических метаний, бреда, отягощенного виной, ран, нанесенных чужим жизням и душам, поступков, граничащих с убийством (пусть поступков не моих, не в этой жизни), предательств по отношению к себе, безымянных призраков, готовых из засады ринуться и растерзать, уничтожить меня, нас, наше счастье, — и когда, словно в ответ, мне явился всего-навсего кугуар, то мог ли я убояться? И однако, загадочным образом кугуар воплотил в себе и все те призраки.