Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Плевать на Хью.

Он не хотел ее принудить, повалить на подушки; он чувствовал, как все тело ее напряглось, обрело холодную, каменную твердость. Но не одна усталость заставила ее уступить, а желание соединиться с ним хоть на мгновение, поразительное, как гром с ясного неба…

Но теперь, с самого начала, пробуждая первыми тоскующими словами чувства своей жены, он зримо ощущал и дух своей одержимости, подобно тому как новообращенный, стремящийся к Иесоду, тысячекратно видит на небе Золотые врата, отверстые, дабы приять его астральную оболочку, дух, которым проникнут бар, когда в мертвой тиши и безмятежности он открывается утром. Один из тех баров, которые открываются именно сейчас, в девять часов: и странным образом он был там, слышал свои злые, горькие слова, те самые, что вскоре, быть может, прозвучат, опаляя его. Но и это видение померкло: он был здесь, на прежнем месте, уже весь в поту, и выглянул в окно — ни на мгновение не прекращая наигрывать одним пальцем, едва касаясь клавиш, короткое вступление, предваряющее невыразимую мелодию, которая могла еще прозвучать, — теперь уже сам в страхе, что на аллее вот-вот покажется Хью, и тут ему в самом деле почудилось, будто Хью виден вдалеке, прошел через сорванные с петель ворота, и уже явственно слышен хруст шагов по гравию… Нет, там пусто. Но теперь, теперь он хотел уйти, хотел нестерпимо, предощущая, как там, у стойки, тревожа безмятежную тишину, пробуждается хлопотливая утренняя жизнь: зон в дальнем углу политический эмигрант молчаливо пьет апельсиновый крюшон, вон пришел счетовод и хмуро проверяет чеки, головорез с железной клешней втащил кусок льда, один из барменов режет лимоны, другой, совсем заспанный, вынимает из ящиков бутылки с пивом. Да, теперь, теперь он хотел уйти, зная, что бар наполняется людьми, которых в другое время здесь не увидишь, и люди эти кричат, буянят, бесчинствуют, и у каждого через плечо переброшено лассо, а вокруг лежит мусор, оставшийся с ночи, пустые спичечные коробки, лимонные корки, сигареты, сплюснутые в лепешку пустые пачки, валяющиеся в грязи и плевках. Теперь, когда часы, висящие над зеркалом, показывают начало десятого и газетчики, продающие «Ла Пренса» и «Эль Универсаль»), в этот самый миг врываются в дверь или стоят на углу возле переполненной, грязной уборной, а чистильщики обуви входят со своими табуретами и пристраивают их кое-как, на весу, у стойки, на перекосившейся деревянной приступке, именно теперь его тянуло уйти туда! Он один знал, как все это прекрасно, когда вездесущее солнце, солнце, солнце, окропляет стойку в баре «Эль Пуэрто дель Соль», окропляет салат и апельсины или тоненьким золотым лучиком, как бы олицетворяющим единение с богом, пронзает, подобно копью, брусок льда...

— Прости меня, но, кажется, я не могу.

Консул захлопнул за собой дверь, и штукатурка коротким дождем осыпалась ему на голову. Фигурка Дон-Кихота сорвалась со стены. Он поднял печального, набитого соломой рыцаря… А потом перед ним очутилась бутылка с виски: захлебываясь, он пил прямо из горлышка.

Но он не забыл прихватить стакан и теперь лил туда стрихнин, небрежно, через край, делая что-то не совсем то, ведь он хотел налить туда виски.

«Стрихнин возбуждает желание. Быть может, он подействует сейчас, сразу. Вдруг еще не поздно».

Он упал в зеленую качалку и, казалось, провалился сквозь ее плетеное сиденье.

С немалым трудом дотянулся он до стакана, оставленного на подносе, и теперь держал, взвешивая его в руке, но никак не мог — потому что снова началась дрожь, не та, слабая, а жестокая, неуемная, как у страдающего болезнью Паркинсона или у паралитика, — поднести к губам. Не проглотив ни капли, он поставил стакан на балюстраду. Потом, весь дрожа, он с осторожностью поднялся на ноги и как-то умудрился плеснуть в бокал, который Консепта не успела унести, немного виски, около восьмой доли пинты. «Фирма существует с 1820 года.» Существует. А я существую с 1896 года и еще не выдохся окончательно. «Я люблю тебя», — пробормотал он, сжал бутылку обеими руками и поставил ее на поднос. Кое-как донес бокал с виски до качалки и сел в задумчивости с бокалом в руке. Потом, не притронувшись и к нему, поставил его на балюстраду, подле стакана со стрихнином. Он сидел, созерцая оба стакана. В комнате, у него за спиной, слышался плач Ивонны.

«…Неужели ты забыл ее письма, Джеффри Фермин, ведь когда она писала их, сердце ее рвалось на части, а если не забыл, то почему ты сидишь здесь, весь дрожа, почему не пойдешь к ней сейчас, в этот миг, когда она может наконец понять, что не всегда так было, а только в последнее время, но ты мог над этим смеяться, ты смеялся, и с чего ты взял, любезный друг, что она плачет лишь из-за этого, вспомни ее письма, на которые ты ни разу не ответил, это так, и это не так, так и не так, так, не так, но тогда где же твой ответ, ты даже толком не прочитал их, где они теперь, ты потерял их, Джеффри Фермин, потерял или позабыл где-то, а где, этого даже нам не дано знать…»

Консул дотянулся до бокала и машинально отхлебнул виски; вероятно, это был голос одного из его знакомцев или, быть может…

«А, доброе утро».

Консул сразу же, с одного взгляда понял, что это галлюцинация, и сидел совершенно спокойно, ожидая исчезновения призрачного мертвеца, который, чудилось ему, лежал около бассейна, и лицо его было прикрыто широкими полями сомбреро. Стало быть, «тот» явился ему вновь и вот уже, кажется, исчез: но нет, не совсем, там еще есть нечто, каким-то образом с ним связанное, там, или здесь, под самым боком, или за спиной, а теперь вот впереди, совсем рядом; но нет, вот и оно исчезает, что бы то ни было: быть может, это всего-навсего пустельга, «вульгарная пустая птица», как он ее окрестил, трепыхалась в кустах, а теперь, свистя крыльями, как голубь на всем лету, уносится к своему уединенному гнездышку в Волчьем каньоне, подальше от всяких умников.

«К чертям все это, я совершенно здоров, — внезапно подумал он и осушил бокал до дна. Он снова потянулся к бутылке, но не достал, поднялся на ноги и налил еще виски, на донышко. — А рука у меня стала гораздо тверже». Он выпил виски, прихватил стакан и бутылку «Джонни Уокера», которая оказалась полнее, чем он думал, ушел в дальний угол веранды и поставил их в шкафчик. Там валялись два старых мяча для гольфа.

— Давай сыграем, я и сейчас еще сумею тремя ударами одолеть восьмую дорожку. А пить постепенно брошу, — сказал он. — Но что я несу? Ведь мне самому ясно, что это вздор.

— Надо протрезветь. — Он вернулся к своей качалке, долил стакан со стрихнином дополна, потом переставил бутылку стрихнина с подноса на балюстраду, где она была лучше видна. — В конце концов, меня не было дома всю ночь: что ж тут удивительного?