Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Фрески Риверы были хорошо видны консулу и мсье Ляруэлю прямо с улицы.

— Отсюда создается совсем иное впечатление, — сказал мсье Ляруэль, — а туристы и не подозревают об этом, норовят подойти ближе. — Он взмахнул ракеткой. — Справа налево фрески постепенно становятся все темнее. Это, как мне кажется, символизирует неуклонное расширение жестокого испанского владычества над индейцами. Ты меня понимаешь?

— Если отойти еще подальше, тебе, вероятно, покажется, что это символизирует слева направо неуклонное распространение благотворного американского господства над мексиканцами, — сказал с улыбкой консул и снял темные очки, — над людьми, которые волей-неволей глядят на эту роспись и помнят, кто заплатил за нее.

Ему были видны фрески, изображавшие, он знал, тлауиканцев, которые пали в бою, отстаивая ту самую долину, где он теперь живет. Художник запечатлел их в боевом наряде, под масками, в волчьих и тигровых шкурах. На глазах у него воины, казалось, безмолвно смыкали ряды. Вот они слились воедино, преобразились в грозного гиганта, который смотрел ему прямо в лицо. И вдруг гигант словно шагнул вперед, надвинулся, исполненный гнева. Это, вероятно, должно было означать, нет, это, без сомнения, означало, что он гонит консула прочь.

— Гляди, вон Ивонна и Хьюз машут тебе. — Мсье Ляруэль помахал в ответ ракеткой. — А знаешь, они, по-моему, как будто созданы друг для друга, — добавил он с горькой и в то же время злорадной улыбкой.

Да, теперь он видел, вон они, как будто созданные друг для друга, наверху, около фресок: Хью поставил ногу на нижнюю перекладину перил и смотрит поверх их голов куда-то вдаль, должно быть на вулканы, а Ивонна уже стоит к ним спиной. Вот она прислонилась к перилам, разглядывая фрески, потом повернула голову к Хью и что-то ему сказала. Больше они уже не махали консулу.

Мсье Ляруэль и консул не стали взбираться по крутой троне. Они обошли дворец низом, вдоль Кредитного сельскохозяйственного банка, и свернули налево по узкой, покатой улочке, которая вела на площадь. Одолевая склон, они вынуждены были посторониться, отступить вплотную к дворцовой стене, чтобы дать дорогу коню, на котором скакал верхом красивый индеец из простонародья в мешковатой грязно-белой одежде. Он напевал веселую песенку. Поравнявшись с ними, он вежливо кивнул в знак благодарности. Казалось, он хотел заговорить, даже придержал низкорослого коня — с седла по бокам свисали переметные сумки, и в них что-то позвякивало, а на конском крестце было клеймо с номером семь — и двинулся шагом подле них вверх по склону. Дин-дон, уздечки звон. Но ехал он чуть впереди, не говоря ни слова, а наверху махнул рукой, пустил коня галопом и ускакал, напевая песенку.

Консул вдруг почувствовал щемящую боль в сердце. Ах, сесть бы вот так на коня и ускакать далеко, к любимой, в простую и мирную обитель, единственную на всей земле; разве сама жизнь не дарует человеку это обетование? Нет, пустое. Но на краткий миг показалось, что это осуществимо.

— Как там у Гёте говорится про коня? — сказал он. — «Устав от свободы, дал он себя оседлать и взнуздать, а там, глядишь, и до смерти загнать».

На площади стоял оглушительный шум. И снова они едва слышали друг друга. К ним подскочил мальчишка-газетчик.

— Sangriento combate en mora de Ebro. Los aviones de los rebeldes bombardean Barcelona. Es inevitable la muerte del Papa [151] Кровавая битва на берегах Эбро. Самолеты мятежников бомбардируют Барселону. Смерть папы неизбежна (исп.). .

Консул вздрогнул; внезапно ему почудилось, будто газетные заголовки возвещают о нем. Но это, конечно же, относилось к папе Римскому, чья смерть неизбежна. Как будто кто-нибудь может избежать смерти! Посреди площади человек взбирался по гладкому флагштоку, хотя трудно было понять, как он ухитряется обойтись без веревок и перекладин. На большой карусели около эстрады диковинные, длинномордые деревянные лошадки, укрепленные на упругих шарнирах, плавно покачивались в медленном непрерывном хороводе. Мальчишки на роликовых коньках, ухватившись за стойки парусинового тента, натянутого над каруселью, кружились с восторженными воплями, а двигатель с развинченным кожухом прогрохотал, как паровой насос, и заглох: мальчишки свистели, улюлюкали. Выкрики «Барселона!» и «Валенсия!» сливались со стуком и гомоном, ударяя по нервам консула. Жак указывал на разрисованные панели, опоясывавшие карусель сплошь по внутреннему ободу, насаженному на вращавшую ее ось. Вон русалка, покоясь на волнах, расчесывает волосы и услаждает своим пением моряков, которые плывут на линкоре с пятью трубами. Вон мелькнула еще какая-то мазня, которая, по-видимому, изображает Медею, убивающую своих детей, но нет, оказывается, это пляшущие обезьяны. Пять кротких оленей, величественных и странных до неузнаваемости, глянули на них со склона шотландской долины и умчались прочь. Следом во весь опор проскакал красавец Панчо Вилья с усами, похожими на велосипедный руль. Но поразительней всего была картинка, на которой красовались влюбленные, мужчина и женщина, отдыхающие на речном берегу. Грубая и детски наивная, картинка эта была проникнута неким ясновидением, неким подлинным, страстным духом любви. Лица влюбленных выражали какое-то бессмысленное недоумение. И все-таки верилось, что они сжимали друг друга в объятиях там, у реки, под золотыми вечерними звездами. «Ах, Ивонна, — подумал он с внезапно нахлынувшей нежностью, — где же ты, моя любимая? Любимая…» И на мгновение ему показалось, будто она здесь, рядом. Но сразу же он вспомнил, что потерял ее; а потом вспомнил, что это не так, что горькое чувство утраты связано со вчерашним днем, с долгими месяцами его одиноких страданий. Вовсе он ее не терял, она всегда была с ним рядом, она и сейчас рядом или как будто рядом. Консулу захотелось высоко поднять голову и радостно, как тот индеец на коне, вскрикнуть: она рядом! Очнись, ведь она же вернулась! Ивонна, милая, дорогая, я люблю тебя! Его охватило желание сейчас же, немедля, найти ее, увести домой (там, в саду, лежит недопитая белая бутылка с текилой), положить конец этим бессмысленным странствиям, а главное, быть с ней вдвоем, желание немедля вернуться к простой, счастливой жизни и вкушать хотя бы те невинные удовольствия, каким предаются вокруг него все эти добрые люди. Но разве знали они с Ивонной когда-нибудь простую, счастливую жизнь? Разве такое благо было для них когда-нибудь доступно? Да, было… А как же та запоздалая открытка, что лежит сейчас под подушкой у Ляруэля? Ведь она принесла ему лишь ненужные, горькие страдания, принесла ему, пожалуй, именно то, чего он хотел. Приди она своевременно, разве изменилось бы тогда что-нибудь по существу? Едва ли. Ведь приходили же от нее другие письма — черт возьми, куда они все-таки подевались? — и от этого не изменилось ровно ничего. Как будто он их не читал. Но ведь он их, можно сказать, действительно не читал. И вскоре он забудет, куда подевал открытку. А все же то внезапное желание — рожденное как отклик на желание Ивонны — не покидало его, желание найти, найти ее немедля, пойти наперекор проклятой судьбе, и желание это граничило с твердой решимостью… Выше голову, Джеффри Фермин, возблагодари бога и действуй, пока не поздно. Но словно чья-то тяжкая рука гнула его голову вниз. Желание исчезло. И сразу, словно облако затмило солнце, ярмарка предстала перед ним в совершенно ином свете. Бойкий рокот роликовых коньков, веселая, хоть и легкомысленная музыка, возгласы детей, оседлавших длинномордых лошадок, чередование диковинных картин — все обрело вдруг какой-то непостижимый, безысходный трагизм, стало далеким, чуждым, словно душа провидела истинный облик мира до последних глубин, перенесенная в мрачную стихию смерти, и грозовой тучей нависла безутешная скорбь; консул почувствовал, что ему необходимо выпить…