Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Как только стемнело, мы с величайшей осторожностью вошли в огромный городской парк и принялись опасливо продвигаться вперед. Тут-то внезапно и выяснилось, сколь прозорлива я была, когда уволилась из отдела каталогизации книжных фондов и устроилась в Управление брненских парков и общественных садов. Я и в темноте чувствовала себя здесь как дома, знала каждый кустик и догадывалась, где скорее всего следует искать парашютистов — если, разумеется, они не попали в руки гестаповцев и кузен Гюнтер не клеймит уже своей сигаретой их спины.

А потом мы услышали негромкое ворчанье, и в траву перед нами пять раз что-то упало, и там загорелись пять пар глаз. Господин священник Палечек, единственным связующим звеном которого с животным миром был кастрированный кот Шаламоун, тут же испуганно отступил. Но майор сжал ему плечо и сказал:

— Не бойтесь, отец, эти звери не страшнее барашков.

— Бог свидетель, не хотел бы я быть пастырем над таким стадом, — признался достойный муж, обороняясь от сидящих полукругом волков вытянутыми перед собой ладонями.

— Да от вас этого и не требуется, — успокоил его командир мохнатых парашютистов.

И я тут же догадалась, что это потребуется от меня. И мое сердце запрыгало от радости, потому что благодаря Бруно я любила всех живых существ и восхищалась ими, в особенности теми, у кого было четыре конечности (шесть меня все-таки иногда шокировали), да-да, господа, я во францисканском, и индуистском, и буддистском духе общалась со всеми Божьими тварями. И тут как по заказу месяц выставил свое покрытое оспинами лицо, и в его неверном свете мы увидели, какие это наипрекраснейшие экземпляры — с большими угловатыми головами, с мордами, хотя и суженными, но зато имевшими могучие челюсти, с косыми, как и положено настоящим волкам, глазами. У этих созданий, дорогие мои, были втянутые бока, и на горле, загривке, брюхе и хвосте косматилась черная шерсть, а подшерсток у них был нежно-серый. И вот они сидели полукругом, глядя на нас, и в длину имели сто двадцать сантиметров каждый, а их хвосты (лучеобразно высунутые из полукруга) равнялись сорока пяти сантиметрам.

Не стану отрицать, господа, что я мгновенно влюбилась в этих волков, и потому не только была согласна выполнить задание, которое на меня взваливали, но едва ли сама — со слегка вздыбившейся шерстью — не помчалась ему навстречу.

— Так вы рискнете? — спросил меня майор Руйбер. Но вопрос этот можно было и не задавать, ибо весь парк уже просто флюоресцировал от моего восторга. И майор Руйбер и священник Палечек на цыпочках удалились.

И вот я осталась там, чтобы пасти стаю волков, а точнее — волкодлаков, про которых я вам сейчас все объясню, в общем, милых моих «вервольфов».

Это тоже была идея Черчилля, заключавшая в себе одновременно и его прихоть, и дьявольскую иронию: использовать для удушения нацистского рейха именно волкодлаков, немецких мифологических существ. По-русски волкодлаков чаще именуют ОБОРОТНЯМИ, а целью Черчилля как раз и был — стремительный переворот!

Я дала оборотням имена, соответствовавшие именам тех нацистских главарей, чья ликвидация была им поручена. Так, например, оборотня, который должен был задушить Геринга, я называла Германом, оборотня, предназначенного для ликвидации Бормана, — Мартином (сразу признаюсь, что Мартина я любила больше других), оборотня, собиравшегося перегрызть горло Геббельсу, — Йозефом, оборотня, натренированного на Гиммлера, — Генрихом, а гитлеровского оборотня — Адо. Оборотни тоже очень быстро меня полюбили. Тем более что я говорила по-русски, то есть на родном языке солдатиков, зашитых в эти волчьи шкуры. Тренировку они проходили в Англии, так что им даже трудно было вспомнить, когда и кто к ним в последний раз обращался по-русски. Майор беседовал с ними исключительно по-немецки, на языке их будущих жертв, чтобы им легче было привыкнуть к среде, в которой они окажутся. Да что там — им вообще запрещалось говорить на любом языке, тренировки перевели их в разряд бессловесных тварей.

— Солдаты, — сразу же обратилась я к ним на языке Суворова и Кутузова, — во время пребывания в этом брненском парке я буду вашим командиром, а парк — вашей тренировочной базой, «тяжело в учении, легко в бою» — вот ваш девиз! Я хочу, — продолжала я, — чтобы вы усвоили: я — ваша мать-командирша, но если понадобится, я могу превратиться в фурию, которая заживо сдерет с вас шкуру, и зарубите это себе на ваших гребаных носах! Короче — вести себя так, как подобает наследникам лучших традиций русской армии! А вы, Генрих и Адо, немедленно выстирайте ваши вшивые шкуры, от вас несет выгребной ямой! Вольно, разойтись, можно покурить!

Днем они, точно животные, спали в кронах самых густых деревьев, демонстрируя изумительную способность ко сну. Пока они спали, в них, по всей видимости, копилась физическая и психологическая энергия, необходимая для выполнения столь ответственного задания. По ночам же они тренировались, чтобы не потерять форму, а я не отходила от них, чтобы все было ладно и складно.

Изначально планировалось, что этот жесткий тренинг (опиравшийся на основы, заложенные еще в Англии) будет проводиться на Высочине, где для этой цели даже оборудовали специальную базу, тогда как здесь, в зеленом прямоугольнике посреди Брно, условия были совершенно неподходящие. И все-таки я полагаю, что планку мы не опустили. Не говоря уж о том, что на Высочине, как вы вот-вот узнаете, все бы очень скоро закончилось катастрофой (катастрофой все закончилось и здесь, но по крайней мере мы получили некую отсрочку).

А теперь, господа, я прошу вас представить себе, что намеченная операция все откладывается и откладывается, проходят недели и месяцы, и майор Руйбер говорит все о новых и новых трудностях, возникающих по вине советской стороны. «Легче, — говаривал он, — сломить недоверие Гитлера и поселить заговорщика прямо у него в доме, чем недоверие Сталина, который, к сожалению, начал уже считать всю эту операцию уловкой Черчилля, желающего нашпиговать советскую разведку британскими агентами, так что из этих сталинских мыслей могут вот-вот последовать практические выводы».

Бесконечное откладывание операции действовало на моих (заметьте, я уже говорю: моих ) солдат-волков разлагающе, если не сказать — губительно, и, чтобы столь долгое время удерживать их в рамках, мне пришлось стать для них не только командиром и тренером. Ведь под каждой из этих косматых волчьих шкур скрывался нежный, а иногда, как мне казалось, даже излишне впечатлительный Иван (Алеша, Борис, Федор, Сергей), и в груди каждого билось нежное, впечатлительное человеческое сердце, тоже требовавшее для себя пищи (да, я чуть было не позабыла о бессмертной русской душе, удовлетворить которую было особенно тяжело).