Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

В 1908 году, по случаю юбилейных торжеств в честь семидесятилетия Северной дороги императора Фердинанда, батюшку пригласили в Вену и на венском вокзале сфотографировали вместе с группой машинистов на фоне знаменитого паровоза «Аякс» (изготовленного английской паровозной компанией «Джонс Тернер и Эванс» в английском городе Уоррингтоне в 1841 году). Но сзади стоял еще и самый на тот день современный четырехцилиндровый паровоз Гельсдорфа с осушителем пара, и сочетание в одном кадре этих двух махин придало фотографии живость и драматизм. Батюшка поместил снимок в рамку и повесил его на стену рядом с написанной маслом картиной, изображающей въезд в железнодорожный туннель на альпийском перевале Земмеринг.

Но тут требуется кое-что уточнить: батюшка никогда не водил паровоз «Аякс», потому что попросту не мог — его сняли с производства еще в 1874 году. Задолго до того, как батюшка стал машинистом. На этой фотографии он все еще самый молодой среди машинистов.

Когда в начале восьмидесятых годов прошлого века мой дедушка Лев Константинович Троцкий направлялся со своей благородной миссией в Америку, то делал он это под влиянием глубокого религиозного чувства, которое определяло всю его жизнь и которое после смерти его жены сменилось неистовым мистицизмом. Батюшка унаследовал столь же неодолимую склонность к мистицизму, какая присуща провидцам, пророкам и святым мученикам, но в его случае она обратилась на паровозы. Стоило ему впервые увидеть поезд (еще совсем мальчишкой где-то в русской степи, если хотите — в пустыне, месте Божественных откровений), как по всем жилкам его детского тельца пробежал таинственный огонь, и не было больше на свете силы, которая заставила бы его отречься от мечты сделаться машинистом. И он стал им в двадцать один год (за пять лет до моего рождения), что по тем временам было совершенно неслыханным, если учесть, что будущий машинист обыкновенно для начала долгие годы работал слесарем (вроде как ходил в подмастерьях), потом ему доверяли паровозную топку, и он много лет служил кочегаром, после этого ему разрешалось перегонять и сцеплять вагоны, и лишь затем он сам начинал водить поезда, причем сперва лишь товарные, позднее, когда он набирался опыта, — пассажирские, и гораздо, гораздо позже его допускали к скорым. Так что поверьте, стать тогда в двадцать один год машинистом было равносильно тому, чтобы в двадцать пять получить звание армейского генерала — с той лишь разницей, что если второе иногда все же случалось, то машинист в возрасте двадцати одного года был в истории австро-венгерской железной дороги всего один. Столь стремительное продвижение по службе стало возможным только благодаря просто-таки поразительным способностям, развившимся у батюшки из-за его таинственного дара. Всем, да-да, всем до единого было ясно, что перед ними — машинист от Бога. Это выразилось и в том, что он никогда не стремился сделать карьеру в железнодорожном министерстве, а хранил верность своему паровозу. Он был для него альфой и омегой существования, его выбором, его судьбой.

Однако так же, как батюшка был рожден для того, чтобы водить паровозы, так я была рождена для Бруно и шла по стопам деда и отца, охваченная таинственным, мистическим пламенем. И если моя ненасытность порой яростно и печально требовала себе удовлетворения, то сны мои полнились Бруно. Почему бы даже не выразиться точнее — они были им битком набиты.

В Ланшкроуне, в имении своего дядюшки Гельмута Заммлера, я провела длинную вереницу счастливых летних месяцев, долгую череду каникул с 1904 по 1914 год, и только война — щелк-щелк! — отрезала меня от Ланшкроуна. А после войны мне внезапно, друзья мои, стукнуло восемнадцать лет, и детство сгинуло, словно пальто, украденное у вас в приемной зубного врача, когда же до меня вдобавок дошли вести о том, что в имении теперь живут совсем, ну просто совсем другие животные, то мне и вовсе расхотелось возвращаться туда. И я и вправду никогда больше не ездила в Ланшкроун и упиралась бы руками и ногами, попытайся кто-нибудь силой затащить меня в него. Ведь я так любила всех этих животных! Так как же, мохнатики мои, могла я смириться с тем, что кто-то, точно носки, заменил их другими, выстиранными, зверями?

Матушкин старший брат, дядюшка Герхард Заммлер, преподаватель первой в городе Градец-Кралове гимназии с совместным обучением (одной из первых во всей империи: совместное обучение стало тогда пылающим факелом прогресса, одним из столпов, на которых держалась эпоха), был еще и завзятым естествоиспытателем и какое-то время всерьез подумывал о том, чтобы устроить в ланшкроунском имении — разумеется, с благословения своего брата Гельмута — станцию по изучению живой природы. Вот почему к привычным домашним животным добавились звери, которых обыкновенно в усадьбах не держат. Экзотические, или полуэкзотические, или хотя бы четвертьэкзотические. Сейчас я уточню. Может, вам кажется, что филин не слишком-то экзотичен? А видели вы когда-нибудь, выбравшись из дома ночью и направляясь через двор к будочке с вырезанным в двери сердечком, как он сидит на опущенном верхе пустой брички и щурится в темноту большими желтыми глазами? Ты, гордая моя птица, облаченная в перья, словно в королевскую горностаевую мантию! Кто свернул тебе шею, так что твое сердце лопнуло, точно жареный каштан?

Но жила там и совершенно ручная лисица, которая, когда она лениво полеживала в водосточном желобе, покачивая над нашими головами пушистым рыжим хвостом, тоже казалась поджаренной на славу. А что вы скажете о кунице, про которую в брэмовской «Жизни животных» я прочитала множество кровавых историй и потому с опаской глядела, как она ловко цепляется за чью-нибудь штанину или юбку, мгновенно взбирается человеку на плечи и расхаживает там, и всем своим похожим на колбаску тельцем обвивается вокруг шеи, и трется головкой о человеческий кадык, а потом опять спускается вниз? Однажды я была даже свидетельницей того, как она нырнула между грудей одной из служанок и, точно ртуть, скользила там туда-сюда. И, судя по радостному визгу девушки, зверек проделывал это довольно часто, а когда наконец верткая головка куницы вынырнула из выреза на платье, завизжали уже все. Ах, что же сделали с тобой, моя бедная Лиза (Лиза-куница, красавица-девица), или ты все-таки успела вовремя улепетнуть по кровле большого сарая?

Ни одному из любимых мною зверьков Ланшкроуна не удалось пережить первую мировую войну, потому что дядюшка Гельмут разрешил военным их реквизировать, причем выдающиеся таланты обезьяны Флика (которых не заметил бы разве что круглый дурак) были применены в целях шпионажа. И погиб он так, как и большинство шпионов, — в темные предрассветные часы, без отпущения грехов. И австрийская армия, к сожалению, так и не поняла, что реквизировала, быть может, лучший в мире театр, солдаты обошлись со зверями, как с обыкновенной скотиной или птицей: зарезали, ощипали, выпотрошили.