Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц

Утро не приносило облегчения. Раздавался призыв муэдзина, моджахеды откладывали оружие, обращались лицом на запад и молились. Передышка была короткой — молитвенные коврики сворачивались, и война начиналась сызнова. Горы обстреливали Кабул, в ответ столица палила по горам, а жители беспомощно взирали на происходящее — как старик Сантьяго бессильно смотрел на акул, рвущих на части пойманную им рыбу.

Куда бы Лейла ни пошла, повсюду она натыкалась на вездесущих людей Масуда в поношенных паколях — они патрулировали улицы, досматривали автомобили, курили, высовываясь из танков, глазели на прохожих из-за мешков с песком, наваленных чуть ли не на каждом перекрестке.

Только теперь Лейла редко куда выходила. И неизменно ее сопровождал Тарик, которому, похоже, очень нравилось ее охранять.

— Я купил пистолет, — как-то похвастался он, сидя под грушей у Лейлы во дворе, и продемонстрировал покупку. — Полуавтоматическая «беретта».

Какой он черный и страшный, подумала Лейла.

— Я не в восторге, — сухо сказала она. — Оружие меня только пугает.

Тарик вертел в руках обойму.

— На прошлой неделе в одном доме в Карте-Се обнаружили три трупа, — проговорил он. — Не слышала? Три сестры. Их изнасиловали и перерезали глотки. Судя по следам, кто-то зубами сорвал у них с пальцев кольца…

— Я не желаю выслушивать такие ужасы.

— Я не хотел тебя расстраивать. Только с этой штукой в кармане — оно надежнее.

Сообщать ей слухи он считал своим долгом телохранителя. Именно он рассказал ей, что ополченцы, засевшие в горах, тренируются в меткости, стреляя по живым мишеням — мужчинам, женщинам, детям, им все равно по кому, — и делают при этом ставки. Именно Тарик пересказал Лейле, что ракеты нацеливают на автомобили — только почему-то не на такси, — и все теперь бросились перекрашивать свои машины в желтый цвет.

Тарик растолковал ей, что Кабул поделен на участки с зыбкими, изменчивыми границами. Вот эта дорога, например, вплоть до второй акации по левую сторону принадлежит одному полевому командиру, следующие четыре квартала до самой булочной — другому, а метров через восемьсот хозяин территории опять поменяется. Снайперам — прямо раздолье.

Вот как теперь называют маминых героев. Полевые командиры. А еще тофангдар . Стрелки. Правда, некоторые по-прежнему называли их моджахедами, но как-то брезгливо кривились при этом, словно само слово вызывало отвращение, подобно скверному ругательству.

Тарик вставил обойму обратно в пистолет.

— Неужели в тебе это сидит? — изумилась Лейла.

— Что сидит?

— Неужели ты способен запросто применить оружие? Убить кого-то?

Тарик запихал пистолет за пояс.

— Ради тебя я готов убить, — признался он.

Они сцепили руки, потом еще и еще. Тарик погладил ее по ладони. Лейла позволила. И когда он наклонился к ней и припал губами к ее губам, она тоже позволила.

Все мудрые слова мамы про репутацию и птичку-майну показались вдруг Лейле чепухой. Ведь правда — перед смертоубийствами и грабежами, перед всей этой грязью и мерзостью, творящейся вокруг, — какой пустяк сидеть вот так под грушей и целоваться с Тариком. И когда Тарик припал к ней, она откинулась назад и ответила на поцелуй, чувствуя, как колотится сердце, прерывается дыхание и наливается огнем все тело.

В июне 1992 года в Западном Кабуле не прекращались тяжелые бои между силами пуштунов под командованием Сайафа и хазарейцами из группировки «Вахдат». Рушились дома, падали опоры линий электропередач, город остался без света. Шла молва, что ополченцы врываются в дома хазарейцев и расстреливают целые семьи, а хазарейцы в отместку похищают мирных пуштунов, насилуют их дочерей, убивают всех без разбору. Каждый день находили обезображенные трупы: обгоревшие, со следами пыток, с выколотыми глазами, с отрезанными языками.

Баби еще раз попробовал убедить маму уехать из Кабула.

— Все уляжется, — не согласилась мама. — Бои не продлятся долго. Люди сядут и договорятся.

— Фариба, эти люди не знают ничего, кроме войны. Они ходить учились с пистолетом в руке.

— Да как ты смеешь? — закричала мама. — Разве ты участвовал в джихаде? Разве ты пожертвовал ради этого хоть чем-нибудь? Разве ты рисковал жизнью? Если бы не моджахеды, мы так и были на побегушках у Советов, забыл, что ли? А теперь ты предлагаешь мне предать?

— Ну какие из нас предатели!

— Уезжай. Забирай свою дочь и вали. Пришлешь мне открытку. Только мир не за горами, и я уж его дождусь.

На улицах стало до того небезопасно, что Баби решился на немыслимое: забрал Лейлу из школы.

Теперь он учил ее сам. Каждый день после захода солнца она приходила к нему в кабинет, и, пока Хекматьяр из южных пригородов обстреливал своими ракетами части Масуда, Баби и Лейла обсуждали газели Хафиза, труды любимого афганского поэта Устада Халилуллы Халили [41] Устад Халилулла Халили (1908–1987) — известнейший афганский поэт и историк, одно время министр культуры, после ввода советских войск покинул страну, жил в Европе и Америке. , учились решать квадратные уравнения, разлагать многочлены, строить параметрические кривые. Попав в свою стихию, Баби преображался, делался как-то выше, говорил звучным, глубоким голосом. Лейла теперь собственными глазами увидела, каким он некогда был учителем.

Только сосредоточиться ей было нелегко. Думалось совсем о другом.

— Чему равна площадь пирамиды? — спросит, бывало, Баби.

А у Лейлы на уме губы Тарика, его горячее дыхание, его карие глаза. С того дня, когда они сцепили руки под грушей, они целовались еще дважды — в том глухом проулке, где Тарик курил, когда мама позвала гостей, — целовались долго, страстно и уже не так неумело, как в первый раз. Во второй раз она позволила ему коснуться груди.

— Лейла!

— Да, Баби?

— Площадь пирамиды? Ты где витаешь?

— Извини, Баби. Я тут… Сейчас… Произведение основания на высоту разделить на три.

Недоуменно глядя на дочь, Баби кивал. А Тарик гладил Лейлу по груди, прижимал к себе и целовал, целовал…

Стоял все тот же июль. Джити с двумя подружками возвращалась домой из школы. За три квартала до дома в девчонок угодила шальная ракета. Потом Лейле рассказывали, что Нила, мама Джити, душераздирающе голося, бегала взад-вперед по улице и собирала в передник куски плоти — все, что осталось от дочери. Правую ногу в чулке и лиловой туфле нашли на крыше соседнего дома недели через две.

На поминках Джити Лейла никак не могла прийти в себя. Впервые погиб человек, которого она хорошо знала и любила. Неумолимая правда — Джити больше нет — просто не укладывалась в голове. Как же так — ведь еще недавно Лейла писала подружке записочки, полировала ей ногти, выщипывала волоски на подбородке… Джити, ее Джити (она ведь собиралась замуж за вратаря Сабира!), умерла. Ее разорвало на куски ракетой.