Владимир Гржонко - Дверной проем для бабочки

Карлос не мог понять, что происходит: неожиданно появившаяся женщина в шляпке совершенно точно относилась к числу тех равнодушных пассажиров, которым нечего делать в их семейном кругу. К тому же она не была ни маленькой и хрупкой, ни большой и высокой. Она была посторонней, другой. Когда Другая женщина бессовестно прилипла своим заголённым задом к Очкарику, Карлос вздрогнул: он вспомнил, как в рассветной полутьме стоял на коленях перед открытым багажником, а Очкарик пытался удержать над пропастью ту грязную шлюху. О, Иисус!.. Карлос вдруг увидел, как меняется лицо Очкарика. Сначала оно совсем потеряло выражение, как будто было из воска, и близкое пламя сплавило черты в выпуклую прозрачную каплю. А потом пламя отступило, и мягкий воск перелился в другую, смутно узнаваемую Карлосом форму. Но это был уже не Очкарик, может быть, вообще не мужик, а нечто совсем другое… Что именно, Карлос понять не мог. Только когда перед глазами снова поплыла глубокая коричневая мгла, он с жутковатым восторгом сообразил, что видит лицо Того, Кто говорил с ним из темноты… Вот сейчас я снова услышу Голос, сказал себе Карлос. Но больше ругаться и выгонять меня не будут, потому что… Потому что… Карлос не знал почему и даже задумываться не хотел, боясь спугнуть, разозлить и потерять что-то безумно важное, хотя и простое, — что-то такое, до чего ему самому никогда не дойти. И Голос заговорил.

— Эй, — сказал он, — ты чего уставился, куккарача? Ты бы и сам её сейчас оприходовал, а? Или ты только по сиське соскучился? Ну ладно, ладно! Иди давай, пристраивайся, мекс! Только не обоссы, как мамкину Богородицу, а то яйца оторву, понял! Она баба сладкая, ты такой не пробовал… Видишь, как дышит! И волос у неё… хе… не больше, чем нужно. Давай, вперёд!

Карлос наступил на валяющуюся на полу шляпку и хотел сделать еще один шаг, но тут Голос, не меняя интонации, произнес:

— Только, куккарача, если успеешь. Потому что… следующая станция — Бродвей-Лафайет!

Динамик захрипел, закашлялся, и Карлос, не чувствуя под собой ног, опустился на колени, оказавшись лицом к лицу с сопящей раскрасневшейся Другой женщиной. Казалось, она ждала его, потому что грустно и ласково посмотрела в глаза, приложила к его лицу обе ладони и хотела что-то сказать. Но не произнесла ни слова, а только крепче сжала влажные пальцы… Что ей от него нужно?

Поезд, туннель, свет, пыхтение и лязг, близящаяся станция… Билли, даже перестав соображать, предчувствовал, что все кончится почти так, как и в такси, — вернее, никак не кончится. Ничего, кроме раздражения! Хватит с него! Никакие откровения не стоят того, чтобы с ним так играли! Что ему на самом деле нужно? Ощущение значимости? Собственного великого предназначения? Наплевать ему на все эти появляющиеся и исчезающие Вселенные, важные и непонятные слова и поступки непонятных и чужих ему людей! Билли с отвращением оттолкнул от себя Пегги, и она от неожиданности повалилась на сидевшего на полу мексиканца. А Билли вдруг обнаружил, что стоит прямо перед тётушкой Эллен с направленным на нее, как пика, членом. Ну вот, подумал Билли, ну вот и хорошо. Прекрасно! Всё повторяется. И я знаю, что делать! Он уже почти видел, как по светло-голубым тётушкиным джинсам потечёт свидетельство его… нет, на сей раз не юношеского стыда, а, наоборот, зрелости, умения принимать решения. Отказывается он от Дара. Категорически отказывается!

Билли энергично задвигал рукой, глядя тётушке прямо в лицо, по которому удивительно быстро скатывались мутные капельки слёз. И Пегги, и мексиканец сдвинулись куда-то на краешек сознания, их как бы и не было вовсе. Остались только тётушкины неподвижные глаза, прозрачные, как вода в бассейне, где он так испугал в последний раз бедную Изабеллу… Потом исчезли и глаза, а вместо них Билли увидел столь ему теперь ненавистный туннель и знакомое лицо бездомного. Билли захотел вынырнуть, остановить свою оказавшуюся неугомонной руку, но вдруг передумал. Бездомный неразборчиво, почему-то с интонациями Харона наговаривал прямо в ухо, чтобы Билли потерпел, что Завет заключали и заключают, причиняя боль и проливая кровь, но ему… Ему-то нужно только отпустить руку, немедленно отпустить руку, иначе всё снова накроется медным тазом и даже его безопасность не может быть гарантирована… Нельзя этого делать всуе! Нельзя! Ну же, прекрати!

Физиономия бездомного стала быстро бледнеть, расплываться и, неожиданно превратившись в белёсые брызги, разлетелась по всей Вселенной… Билли передернуло, и он снова увидел перед собой тётушку Эллен. Не зная, как бороться с охватившей его слабостью, Билли вяло вытер руки о фалды фрака, поискал глазами следы на тетушкиных джинсах, но не обнаружил. Тогда он опустил глаза ниже и тут же отвел их в сторону: ненормальная Пегги сидела на полу и жалко улыбалась. Ему стало противно. Ну вот и все, подумал Билли. Теперь нужно только попасть домой, забраться в постель, заснуть и забыть всё к чёртовой матери! Он устал и больше ничего не хочет!

Карлосу, когда он увидел, что делает подлый Очкарик, стало не по себе: настоящему мужчине отвратительно такое зрелище! Сколько раз он бил дурачка Хозе за эти же самые вонючие игры! Конечно, Очкарик тоже не совсем нормальный… Но все же… уподобляться дурачку Хозе, глупо дергая себя за конец в присутствии отдавшейся ему женщины может только полный идиот! Карлос, придавленный неуклюжей посторонней бабой, стал судорожно вылезать из-под неё, но плотное обмягшее тело не отпускало. Понимая, что Очкарик вот-вот опозорит и его самого, Карлос тонко взвизгнул и по-звериному — так, что свело скулы, — укусил тяжёлую женщину за щеку. Она вскинулась и села, загородив собой омерзительную картину. Карлос перевернулся на живот, подтянулся и, стараясь отползти подальше, неожиданно уткнулся в острые колени Маленькой женщины. Он посмотрел на нее снизу и вдруг сообразил, что всё — и только что образовавшееся умилительное родство, и его многообещающая принадлежность к кругу сияющей Матильды, и даже страшноватый Голос из коричневой темноты — всё это распадается на мелкие кирпичики отчаяния и злобы. Почему-то его опять выбрасывают в одиночество холодного и безразличного мира, того самого, в который неизбежно возвращаешься из обволакивающей темноты зрительного зала… По лицу Маленькой женщины текли слёзы, но не такие, как обычно бывают у плачущих обиженных женщин, и даже не такие, как у столько раз битого им Хозе. Карлос увидел, что её слезы совершенно непрозрачные, густые и белёсые, сползающие по круглым неподвижным щекам, как унизительный плевок. Карлос поднялся на колени; он никогда не видел таких слёз, он не хотел видеть Маленькую женщину плачущей такими слезами! Потому что именно они, как показалось Карлосу, безжалостно отрезали его от большой светящейся груди, от принадлежности к тому, что так пронзительно хорошо, хотя и не его ума дело…