Милан Фюшт - История моей жены

К жене своей я тоже, кроме ненависти, в тот момент ничего не испытывал…

В три часа пополуночи Дон Попе, болезненной наружности испанец, застрелился у себя в каюте. К счастью, кроме меня никто не прознал об этом. Дон Хулио, младший его братец, этакий типичный паразит, заявился ко мне с требованием, чтобы я подтвердил: он, Хулио, на правах единственного родственника может присвоить себе по закону весь скарб своего покойного брата. Что я и подтвердил.

И тут дали себя знать первые опасные порывы ветра. Что теперь, спрашивается, делать — приказать застопорить машины, когда единственное наше спасение — скорость хода? Я спустился в один из салонов, чтобы подготовить людей к аварийной высадке. Но какое там! Меня чуть не разорвали на куски.

— Что это за пароход за такой? Да и капитан хорош! — раздавались со всех сторон выкрики. — Почему вы не подали сигнал бедствия? — подскочил ко мне высоченный молодой человек с безумным взглядом. Под мышкой он сжимал, точно узелок с вещами, прильнувшую к нему бледную, маленькую женщину, скорее похожую на ребенка. — Мы хоть подохни, а вам и горя мало?! — выкрикивал он дрожащими губами.

Пришлось вытащить револьвер, а в таких случаях это скверное дело.

Пассажиры враз смолкли, застыли, готовые наброситься, точно волки. Но я успел воспользоваться этим кратким моментом. Швырнул револьвер в сторону и закатил речугу:

— Люди! Руку мне прищемило крышкой люка, я истекаю кровью. Мундир на мне прожжен, на теле ожоги до мяса. Так что видите, я, себя не щадя, делаю свое дело. И от вас требую того же! — надрывался я. Крикуны притихли. — Если вы поддадитесь панике, — продолжил я, — меня вы тоже выбьете из колеи, а это означает конец для всех нас. Вдумайтесь сами, ведь без меня шагу не ступить. Зато если вы проявите выдержку, обещаю вам — лопну-тресну, а спасу вас всех до единого…

Взгляните на меня! Похож я на человека, который не способен сдержать свое слово? — и травлю дальше в таком же духе. Стыдно вспомнить, какую чушь я тогда городил, зато действие оказалось поразительным. Настроение перешло в другую крайность. Видно было, что люди раскаиваются в содеянном и всячески стараются расположить меня к себе. Кто-то протянул мне брошенный мною револьвер, точно сердце свое протягивая на ладони. Подобные сцены тоже долго не выдержать.

Вообразите, к примеру, навалилось на меня какое-то армянское семейство с выражением своих пылких симпатий: и ну обнимать, прогорелую одежду мою руками гладить, да трещать по-своему слова какие-то умилительные. Толку-то чуть, ведь по-французски они ни бельмеса, впятером язык коверкают, что-то сказать пытаются, а все одно ничего не поймешь. Страсть, да и только! Тут священник ихний воздел свой крест, осенил меня с воплями да причитаниями — устроил наспех в углу нечто вроде богослужения. Сутолока от этого меньше не стала.

Только я решил было оставить несчастных предаваться молитвам, а самому исчезнуть под шумок, как вдруг вцепилась в меня некая молоденькая мисс и не дает за дверь выйти.

— Обожаю вас! Неужто вы не видите, что я от вас без ума? — лепетала она, подкрепляя свои слова странными, завлекательными улыбками, а сама все жалась ко мне, норовила повиснуть на шее. Чудо как хороша была малышка.

— Неужели вы не заметили, что я всю дорогу не свожу с вас глаз? — вскричала она. — О, не уходите, не уходите! — пыталась она удержать меня изо всех сил. — И без того уже все равно! Право же, все равно, — объясняла она окружающим. — А для меня он — идеал.

Бедняжка явно повредилась рассудком. А родители девушки, два старика, с бессмысленной улыбкой выслушивали ее безумные речи, словно одобряя их. И в глазах их отражалась мучительная мольба: свершись, мол, что угодно, лишь бы я спас их дитя.

С трудом мне удалось как-то выпутаться. Я гладил девушку по голове… И тут вынужден кое в чем признаться. Есть в человеке какие-то мутные токи, в которых ничего не стоит заблудиться и потонуть. Ведь среди этой ужасной, безумной сцены мне вдруг ударило в голову, что недурно, ах, как недурно бы целоваться с этой прелестной девушкой. И мигом кровь закипела в жилах.

Из всего этого напрашивается один вывод: в каждом человеке гнездится безумие. Его обиталище — в потаенных глубинах души…

Я приказал спилить фок-мачту, чтобы не рухнула, и сделал прочие распоряжения, понимая, к чему идет дело. Судно устало скрипело, гребной вал отзывался зловещим скрежетом. Одного матроса из команды, который хотел броситься за борт, мне вовремя удалось удержать.

— Чуть погодя стравите пар, чтобы предотвратить взрыв, — отдал я последний приказ, с чем и удалился к себе в каюту и запер дверь.

То, что сотворил над собою Дон Попе, оно и мне под силу. Дай только, фонари снаружи погаснут. Ответственность, безответственность… пусть их делают, что хотят. Да и первый помощник — человек умный.

При этом я ведь даже в тоску не впал. Знай твердил про себя: все, хватит с меня. Человек никудышный, никчемный, чего ради мне дальше мучиться? Довольно, хватит!

Слыханное ли дело — побросать все и вся на произвол судьбы, пусть даже жизнь тебе обрыдла и ненавистна! Я и по сей день с ужасом вспоминаю об этой минуте. Только ведь не стоит забывать, что я был сломлен и жаждал скорейшей смерти, как глотка заветной влаги.

И вот ведь еще странность какая: о жене даже и мыслей не возникало. Во всяком случае, ей бы не удержать меня от рокового шага.

— Она ведь все равно не любит меня, — отогнал я эту мысль как последнее препятствие. Причина тому была проще простого: семейная жизнь вновь покатилась под откос, были тому явные свидетельства, и сносить все эти странности стало мне не под силу. Надоело!..

Первым делом я хорошенько заткнул уши ватой, чтобы отгородиться от внешнего шума: топот, грохот, звук падения тяжелых тел, рев сирены — будто бы мир вокруг рушился. А мне хотелось малость спокойствия, чтобы с мыслями собраться.

Какой же чушью несусветной все казалось — и не передать: жизнь, все старания, усилия. Словно пелена спала у меня с глаз. К чему была вся эта изнурительная докука? Стой я вместо этого обочь дороги, посвистывая, и добился бы того же самого. И готов был оставить сей бренный мир, не испытывая ни малейшей боли или сожаления.

У меня еще достало выдержки помыть холодной водой голову и шею. Спросите, зачем я это сделал? По-моему, ничего удивительного. Уж, конечно, не в угоду постороннему миру. Довелось мне однажды наблюдать одинокого старика, страстотерпца, сорвавшегося с цепи, с горящим взором — он тоже решил покончить счеты с жизнью и ждал лишь того момента, когда его больное дитя в соседней комнате отдаст Богу душу. Так вот этот старик напоследок съел два яйца всмятку. Почему, спрашивается? Да потому, что хотелось есть. Потому что жизнь берет свое, покуда теплится. То бишь до последнего мгновенья.