Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза

Еще более пугало его, что он ощущал ее тягу к нему, а это могло быть попросту смертельно опасным для нее. Ему-то ничего не угрожало, ибо он был за пределами законов Торы, которые были весьма жестоки к прелюбодеянию. Все читанное им в Мишне – а он любил читать все эти законы, даже если они претили ему, но были столь богаты по языку, – сейчас восстало в нем страхом за нее. А она сидела, глядя на него в наивном ожидании ответа, не представляя, какой перед его внутренним взором пылает костер, на котором ее сжигают за прелюбодеяние. И она удивленно видела, что он словно бы страдает от удушья, пытается кашлем прочистить горло, с трудом выдавить:

– Мне трудно ответить сейчас. Я думаю о других вещах. Я нахожусь в другом мире. Я не могу даже вспомнить, что имел в виду, говоря – «человек не живет своей жизнью». Необходимо время, чтобы вспомнить, вернуться в атмосферу тех лет, время, подходящее для мыслей…

– А мысли приходят вам днем или ночью?

Странный этот вопрос, неожиданный, произнесенный со всей серьезностью, напомнил ему выражение на идиш «мудрствующий ночью» – «хухым ба лайла». Он захохотал, а вслед за ним и она, не потому, что поняла, почему он хохочет, а просто заразилась от него смехом. Но смех ее был настолько по-детски раскован, настолько безоглядно звонок, глаза ее превратились в две косые сверкающие щелочки, щеки пылали. В эти мгновения безудержного хохота она походила на ребенка, в котором вспыхнула радость от того, что вокруг все взрослые смеются, что ему так и захотелось обнять ее голову и поцеловать в обе щеки, в оба глаза и в губы. Но он просто положил ладонь левой руки на ее правую ладонь и сказал ясным голосом, откашлявшись, словно бы очистившись духом и освободившись от страха за ее судьбу:

– Да хранит тебя Господь, Белла. – Ему хотелось сказать «дорогая моя Белла», но он сдержался, словно бы храня эти слова для другого раза. – Ну, что я тебе могу ответить, чтобы не согрешить? Если скажу, что думаю ночами, ты назовешь меня «хухымом ба лайла», ну а такой «мудрствующий ночью» явно не сможет ответить на вопрос – почему «человек не живет своей жизнью». И вправду, Белла, вот, я спрашиваю тебя, почему у нас глупец называется «хухым ба лайла». Источник, несомненно, в языке идиш с его особой ментальностью. О ком это сказал поэт, что он был «мудрецом днем и мудрствующим ночью»? Тот, кто мудрствовал и днем и ночью, явно был абсолютным идиотом, и нет сомнения, что я еще глупее его. Если я на чем-то зацикливаюсь, я размышляю над этим днем и ночью. Это как наваждение. Оно не дает мне возможности думать о чем-то другом, не выпускает меня из своих когтей. Орита говорит обо мне, что я «одно-мыслящий». Я должен направить мысль в некую колею, чтобы продолжать по ней двигаться. В твоем направлении, Белла. – Снова он проглотил «дорогая моя». – С сегодняшнего дня, Белла, я направлю свой путь в твою… колею.

– В мою колею? – изумленно повторила она, тяжело дыша, и после продолжительной паузы добавила. – Мне это приходит ночью. Когда я перехожу поле по дороге сюда или домой. Ты перейдешь на мою колею и ответишь на мои вопросы.

Покинув кафе, он оглянулся, увидев через окно ее фигуру у входа в кухню. Не столь стройна, как Орита, подумал он, однако принадлежит к редкому сорту миловидных, симпатичных женщин. Рост у нее средний. Сложена пропорционально. Талия узка и гибка, ягодицы округлы, полны, упруги и выделяются даже под скромным, широким, полосатым платьем молодой домохозяйки, соблюдающей традиции. Если бы не ее странные взгляды и слова о том, что он «перейдет на ее колею», Габриэль не обратил бы сейчас внимания на округлости ее тела, скрытые под платьем. Нет, конечно, речь шла о колее ее жизни, явно ведущей к стране ее сновидений, куда и обращен был ее несколько отчужденный взгляд, хотя смотрела она на Габриэля, к ландшафтам, далеким и чуждым ему. Но в этом сомнамбулическом взгляде таилась некая уверенность, что не только она будет ехать туда, через ущелья и горы, но и он проникнет в ту страну, но и он будет знать, на какой станции войти в ее поезд, сесть рядом с ней или напротив. Уверенность в этом, что он перейдет на ее колею, без упоминания времени, дня или ночи, определенного часа дня или ночи, места, заповедного, но конкретного уголка, повергла его в изумление. У него даже не возникло желание перевести это из области сна и мечтаний в реальный намек на свидание. В сердцевине этого изумления искрой посверкивало нечто, выражающее ее лунатическую уверенность в том, что нет необходимости назначать время и место, ибо так или иначе суждено ему, пожелает он этого или нет, перейти на рельсы ее колеи в подходящий для него момент.

Так или иначе, но он лишился покоя. На следующее утро он встал рано, в непривычное для него время. Обычно он колдовал над синим своим блокнотом в ночные часы. И если не было ничего срочного, спал до девяти, а то половины десятого утра. На этот раз он неожиданно понял, что энергично вышагивает в сторону кафе «Канкан» здоровяка Песаха. Но в кафе не зашел, а продолжал с той же энергией шагать по спуску улицы Яффо в сторону улицы принцессы Мэри (через пятьдесят лет эта улица сменила название на «Шломцион Амалка»), направляясь к гостинице «Царь Давид». Над входом в здание почты послышался скрежет шестеренок, и старый часовой механизм начал звонить, кряхтя и прерываясь, десять раз.

Габриэль считал про себя удары, с каждым следующим все более ощущая отвращение к самому себе. Вся эта ходьба раздражала его, и вселяла в него тошнотворное чувство движения лошади по кругу, волокущей мельничные жернова, которые, в общем-то, не мололи и зернышка, а толкли воду в ступе, перемалывая драгоценное для него время, безостановочно текущее сквозь пальцы. Сначала он бесцельно направился в сторону художественной школы «Бецалель» в надежде встретить там Беллу. Зная, что она работает на полставки в секретариате отдела прикладного искусства, как сказала ему Орита, он решил тут же, не откладывая даже на миг, найти Беллу и назначить ей свидание. Неясность и двусмысленность ситуации могла длиться недели или даже месяцы, а ведь лишь в течение ночи и дня она уже полностью вывела его из равновесия. Но у каменного забора школы он остановился. Ведь это он решил так, не беря в расчет ее реакцию. Не потому, что в характере женщины всегда скрыто желание еще более раздразнить его несдержанность, а наоборот, исходя из ее богобоязненности, она может неправильно истолковать его слова. Если в течение двух с половиной – трех лет она не осмеливалась задать мучающий ее вопрос, хотя он весьма часто посещал кафе «Канкан», и сделала это лишь после того, как Орита познакомила его с ней, то еще более очевидно, что она не осмелиться назначить с ним свидание! Но именно он вселил в нее ожидание, и потому именно он должен это ожидание пресечь.