Александр Минчин - Актриса

Я не был уверен.

— Кстати, в один заход с тобой буду печатать книгу такой немалоизвестной девушки у вас по имени Мадонна.

— Вы получили права?!

— Конечно, через Англию. Иначе как бы я печатал. Значит, так, Левин тебе сейчас расскажет, какие существуют препятствия с типографией, и посоветует, как их можно уладить.

Это мне напомнило шутку Максима: «Стой так, упрись, я все улажу!..» Глагол упрись мягко снимал «раковость» ситуации. Мне надо было упереться…

В дверь раздался звонок. Те же, явление второе, входит Левин. Местечковый купчик, который бегло ощупывает меня с ног до головы и жмет своей потливой ладонью руку.

— Это мой партнер и соиздатель, а это — Алексей Сирин, писатель.

Левин берет сразу быка за рога:

— Книга мне ваша, скажу честно, не понравилась. Сегодня ее никто не купит, и она не принесет никакой прибыли.

— Скажите, а вы много читали? Книг?

— Этим занимаюсь не я, а Джордж. Я — издатель. Я книги не читаю. Но так как он толкает вас в первую десятку, а деньги идут из моего кармана, а у меня жена и двое детей, которых нужно кормить, то я прочитал.

— Спасибо, — сказал я.

— Джордж говорит, что по контракту (и он достал из своей замусоленной папки мой контракт) мы должны издать вашу книгу в оставшиеся пять месяцев. Из уважения к нему — я согласен. Но о 200 тысячах экземпляров и речи быть не может, дай Бог, 75 тысяч напечатать.

Я внимательно посмотрел на Джорджа, он глядел безразлично в окно.

— Но в типографии, — продолжал Левин, — большая очередь. Джордж хочет доставить вам приятное — издать вашу первую книгу здесь, я хочу доставить приятное ему, поэтому, чтобы все ускорить, надо дать взятку.

Я сначала подумал, что ослышался. Он быстро говорил.

— Что-что?

— Взятку в типографию. Чтобы ускорить внеплановое печатание вашей книги.

— В чем это выражается?

— Пять тысяч долларов.

Я задумался. Я не был готов издавать за взятки мои книги.

— Так, господа дельцы, — сказал Джордж, третейский судья, — прошу всех на кухню, отведать, что Ната для вас приготовила.

Я поздоровался с женой, вручив ей духи, шоколад, косметику и что-то еще.

Обед был ужасный, вилкой в рот его протолкнуть было нельзя.

— Вот такое говно мы едим, — подвел итог Джордж, съев все.

Левин встал, сказал, что ему на электричку, и в дверях обронил, что «остальные детали» я могу обсудить с Джорджем. И ему оставить деньги.

Издатель и писатель перешли в столовую. Ни к еде, ни к водке я не смог прикоснуться.

— Какой деловой парень! Ради тебя специально в столицу приехал, бросив все дела.

«По-моему, это и было дело…» — подумал я.

— На редкость неприятный тип, Джордж, если позволите, как вы нашли такого в партнеры?

— Он — меня. У него деловая хватка хищника. Надо на жизнь зарабатывать, а то я сижу в дерьме, когда все купаются в золоте.

— А что с «Отечественной литературой»?

— Забудь про нее, она погибла. Или гибнет, какая разница.

— Это же лучшее издательство в…

— Мало ли что было. Давай говорить о том, что есть.

— Как все это будет происходить? — предчувствуя недоброе, спросил я.

— Ты оставляешь мне пять тысяч — для него! А я к первому марта издаю твой роман.

— А кто будут редактор, художник, корректор?

— Какая тебе разница, найду. Это мои заботы. Тебя они пускай не волнуют.

— Но вы же сами сказали, что «Отечественной литературы» больше нет…

— Послушай, Алексей. Ты — песчинка в мире, пша на теле пролетариата. Твоя книжка никому не нужна, кроме тебя. И я из жалости и доброты хотел издать ее.

Я стоял, как будто только что получил вечный нокаут. Он сидел с переломанной рукой, и я хотел переломать ему вторую. Чтобы у него обе руки больше никогда не поднимались подписывать контракты.

Одного я не понимал, почему до сих пор стою, а не бегу из этого гнилого, затхлого подземелья на девятом этаже.

— Ты пишешь о любви в своих романах, — продолжал он, не глядя на меня. — Вон Душка сказала, что будет ходить на три вокзала ради меня отсасывать в презервативах за пятьдесят долларов. Вот это любовь! Вот это чувства! А о чем ты пишешь?

— Я могу сначала дать аванс? — неожиданно спросил я.

— Хоть что-то дай, только не тяни кота — за это самое место.

Он скорчил недовольную гримасу на лице.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Позвони завтра.

Я вышел в уже темнеющие предсумерки (есть такая пора)… и неожиданно стал плеваться. Потом вынул белоснежный платок, достал свой язык и стал им оттирать его. После чего подставил руки под водосточную трубу и стал их ожесточенно мыть.

Я был обпачкан. Я был весь в грязи.

Малинов сидит в кресле напротив и смотрит на меня.

— Алексей, прочитал только половину, дай еще несколько дней.

Рукопись действительно лежит на его столе, разломленная надвое.

— Михаил, у меня к вам есть один тревожащий вопрос, но я не могу называть имена.

— Да, Алеша, конечно, я все понимаю. Спрашивай.

— Со мной подписал контракт издатель одного крупного разваливающегося издательства, с неимперской фамилией. Вчера он известил меня, что нужна взятка…

— Я даже не спрашиваю сколько. Если я имею уши и правильно тебя услышал, то отвечу. Возьмет, что ни дашь. Но не издаст. Уже похожие прецеденты были. Я лично знаю, как минимум, три.

Я вздохнул облегченной грудью. Все-таки это прекрасное слово — свобода.

Я улетел из Империи на неделю раньше. Я больше ничего не хотел в этом апокалиптическом, прокаженном городе: ни его венерических заболеваний, ни своих романов.

(Да, Петербург — это, ленивый читатель, Петербург — можно было уже догадаться.)

Прилетел в Нью-Йорк в растрепанных чувствах, к вечеру.

Я взял свою любимую ручку и написал на белой бумаге название новеллы:

«АКТРИСА».

Ноябрь 1992. N.Y.N.Y.

Апрель — июнь 1995. N.J.

По привычке, идя поздно вечером из школы (где мы уже считались старшеклассниками), я вошел в арку, прошел ее насквозь и вышел во двор нашего бесценнейшего дома. Двор был темен.

Слева у подъезда горела слабая лампочка.

За всю свою жизнь я не помню случая, чтобы в нашем дворе горели приличные лампочки, даром что первую зажгли чуть ли не в 20-х годах…

Дальше, в глубине двора, стояло несколько незнакомцев, куря, о чем-то переговариваясь и бросая долгие взгляды в сторону подъезда.

Под непервой лампочкой стояла и что-то пристально рассматривала на своей белой босоножке моя Леночка — мои первые чувства, объятья и страсти, моя первая в жизни — почти что — любовь.

Я хотел прошмыгнуть незамеченным, так как на данном этапе моей жизни (не моя) Леночка встречалась с моим закадычным другом Вовкой (в простонародье нашего двора — Воло; было еще и сложнонародье, которое его окликало Рыжий, но, думаю, вряд ли вам интересна иерархическая лестница нашего двора). Во многом я сам был виноват, что она встречалась с ним, потому и не винил ее ни в чем. Но с Воло у нас как-то что-то разладилось, дрогнуло, изменилось — чего-то не стало в нашей дружбе.