Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Однажды под утро мне приснилась девушка в белом, с зонтиком в руках, в ботинках с высокой шнуровкой. Она шла под руку с незнакомым мужчиной в кожаной куртке, и я не сомневался: это и был убийца моей любви, убийца Яна. Мне запомнился невыносимый контраст белых кружев и черной кожанки там, где соприкасались их руки. Мужчина казался моим ровесником, был широк в плечах, круглоголов и, как многие в те годы, обрит наголо. Взгляд, обращенный к девушке, лучился нежностью, но стоило ему отвести глаза, как они превращались в два черных круга, два бесконечных тоннеля, два оружейных дула, готовых к выстрелу.

Я проснулся: на губах был забытый вкус смазки и машинного масла. Впервые после исчезновения Яна я принялся одиноко ласкать себя, перевернувшись на спину, закрыв глаза и сжимая в руке твердеющий орган. Я представлял Яна — сильные руки, пальцы, поросшие светлым волосом, шрам на спине и шрам на животе, вздувшиеся жилы предплечий, безволосую грудь, позабытый суровый запах военного пота — но знакомые черты тускнели, и сквозь облик Яна властно проглядывал его убийца, словно Ян превращался в него, словно убийца поглощал Яна. И когда метаморфоза завершилась, густая струя ударила фонтаном и упала мертвыми каплями на мой живот.

Графиня была мороком, миражом, фата-морганой. Расставленной ловушкой, искушением, которое Ян не смог преодолеть. Революция не простила неверности — ревность Революции посерьезней моей юношеской ревности. Обещание принести этого ложного агнца в жертву не могло Ее обмануть — в тайном ордене, к которому принадлежали мы с Яном, не было места для женщин — только для Нее. Страсть, не принадлежавшая Революции, могла быть отдана лишь другому мужчине — словно своему отражению в зеркале, своему двойнику, своему напарнику в суровом служении жестокой деве.

Я знал: рано или поздно наступит мой черед. Я заплачу за разделенные с Яном мечты, заплачу за нашу графиню. Я ждал много лет и, когда час пришел, не читая поставил подпись на протоколе следствия — но ничего не рассказал о Яне, о нашей любви, о колдовской фата-моргане, увлекшей нас в гибельную пучину.

Иногда я думаю, что все-таки не предал нашу любовь.

Я ждал, что меня расстреляют, но времена изменились: Революции требовались рабы, а не жертвоприношения: меня отправили в лагерь; я был уверен, что умру там. Я мог умереть на этапе, в Сибири, на поселении; а после второго ареста — в пересыльных тюрьмах, в Джезказгане и на Воркуте. Наверное, я не умер потому, что пропитанное смертью семя, что много ночей подряд изливалось в мою гортань, наполнило меня силой.

В пятьдесят шестом на волне хрущевских реабилитаций я вернулся в Москву. Думаю, Яна тоже реабилитировали. Я подумал: можно узнать фамилию доносчика из УгРо, встретиться с ним и посмотреть в глубокие темные глаза… Но я не стал искать — что бы я сделал, встретив этого человека? В мечтах я иногда убивал его, иногда занимался с ним любовью, и часто в решающий момент белым призраком в спальню входила графиня, все такая же молодая, входила и смотрела безмолвно, а могучий круглоголовый орган обмякал в моих губах.

Когда-то я мечтал: пуля — свинцовое семя моего любовника — не даст времени иссушить мою плоть. Мне было двадцать четыре года — и столько же лет я прожил, вернувшись из Казахстана, хотя снова думал, что быстро умру. С годами тускнела память о Яне, память о любви, память о лагере, о графине и ее круглоголовом спутнике, обо всем, что случилось за семьдесят с лишним лет. Почти всю жизнь я прожил один — и в старости даже былые призраки не нарушали моего одиночества.

Я знаю: так я и умру. В одиночестве, в пустой квартире, летом тысяча девятьсот восьмидесятого года, шестьдесят третьего года от рождения Революции.

Смерть — великая обманщица, морок, фата-моргана. Когда-то я о ней мечтал — снова и снова она ускользала. В конце концов я сдался, устал, отступил.

И вот она приходит ко мне, и я говорю: послушай, не понимаю, почему вообще я любил тебя? В ответ ты холодной рукой сжимаешь мои стариковские пальцы.

Разве об этом я грезил полвека назад?

Жаль: ты шла так долго, что я почти забыл — как же сильно я когда-то любил тебя!

Девочка на скалах Крыма, девушка из сожженной деревни, старушка перед зеркалом. Матрос плывет по Волге, солдат вырывает чеку, старик ждет свою смерть, мужчина находит ее сам. А за ними теснятся новые и новые души…

Все они — это я.

Боже мой, сколько их! Никого от них не осталось — ни сына, ни дочки, ни наследника, ни наследницы — никого не осталось, никого и ничего, даже вспомнить некому, некому даже помянуть, некому замолвить слово перед теми, кто пришел после. Никто их не видит, не слышит.

Только я…

И Маша плачет, плачет по всем, кто сгинул без следа, плачет и повторяет: только я, только я… и значит, я — их наследница? Значит, мне нести все это, хранить эти души в исхудавшем теле, вечно вынашивать взамен незачатых детей?

Я одна-одинешенька, говорит себе Маша, родных своих родителей я никогда не знала, маму и папу сама прогнала, братьев и сестер у меня нет, детей никогда не будет — как я одна понесу этот груз? Разве я — медиум? Разве я вызывала мертвых? Нет, они сами пришли ко мне, вошли в меня, как входит насильник в спящую женщину, в женщину, у которой больше нет сил сопротивляться.

Ну что же, если пришли — располагайтесь поудобней, ешьте меня, угощайтесь. Вот моя плоть, вот моя кровь, а хлеба и вина здесь не подают. Будьте гостями, только знайте — это ненадолго. Потому что я не вынесу всего этого больше.

Одна — не вынесу.

И на помощь позвать — не смогу.

Вот приду я к Никите и скажу: я слышу голоса, во мне живут другие, умершие люди. У него сразу станет такой голос, очень терпеливый, сочувственный, позитивный. Я от такого голоса сама начинаю думать, что я сошла с ума и мне место в психушке. Так что лучше и не говорить вовсе.

Только бы он был рядом, только бы не уходил, только бы держал за руку — а я уж помолчу, я уж дальше сама справлюсь.

Я скажу: а ведь правда хорошо было в Крыму девять лет назад? Помнишь, я еще гадала на набережной? Может, тогда все и началось? Может, там-то я и впустила в себя все эти чужие жизни, всех этих погибших, умерших, несчастных, бесплодных? А мы еще веселились вечером, вино пили, ели шашлык. Молодые были, глупые. Сильные были, уверенные в себе. Может, осталось еще на донышке той силы, может, на наш век хватит, как ты думаешь, Никит, а?

Не отвечай, не надо. Мы ведь и сами не знаем, сколько можем выдержать. Не отвечай, хорошо? Но ты не уходи, пожалуйста, не уходи.

Я буду только держаться за твою руку — мы все будем только держаться за твою руку — и, может быть, выплывем, может, научимся наконец дышать под водой.