Иван Клима - Час тишины

Он умылся и побрился, а потом купил себе рубашку, она оказалась такого малого размера, что ему не удалось ее застегнуть. В столовой он съел три обеда, а потом стал перелистывать какие-то неинтересные журналы и ждать ее.

Она пришла только под вечер, села рядом, говорила много, видно, продумала все, что должна была ему сказать. Теперь мы уже можем говорить друг другу «ты». Звали ее Эвжена, приехала она к бабушке, ее отец был зубной врач, все звали ее Женя, она любила речку, которая протекала через ее город, — самую большую реку, какую только она когда-либо видела, хотя ей довелось видеть уже и море, отец отсидел в концентрационном лагере и принес оттуда шахматные фигурки из хлеба и деревянную куколку, она изучала географию и историю, училась на последнем курсе, плакала, когда впервые увидела куклы, — как страшно, когда убивают детей, в прошлом году летом она работала на дороге молодежи в Югославии, однажды пыталась представить себя в газовой камере и перестала дышать, чтобы понять, что испытывает человек, когда остается всего несколько секунд жизни, это было страшно, там они уже жили и работали по-коммунистически, но однажды, говорят, под этой кучей тел нашли девочку, она еще жила, не знали, что с ней делать, в конце концов ее пристрелили. Она любила Жана Кристофа и Павла Корчагина — тот мир, который никогда больше не допустит ни одного убийства, у нее было точное представление, какой должна быть жизнь, и был свой опыт: там в совершенно голом краю их бригада оставалась два дня без воды и поровну делила между собой единственную бутылку чаю — это было самое сильное ее переживание, — она не боялась ничего на свете, кроме одичавших бездомных собак и пауков; в один прекрасный день на свете будут только коммунисты; когда в последний день поднимали флаг, с моря веял теплый ветерок, они пели «Интернационал» на десяти языках мира, прямо за мачтой расцветало широкое поле подсолнухов, она любила эти большие цветы; да, скоро придет время, когда исчезнут ложные верования и напрасные ссоры и все будут стремиться только к правде; даже ночью от этих цветов исходили краски солнца, в них самих было что-то похожее на надежду. Она говорила быстро, с некоторой долей удивления и чуть патетично.

— Я это поняла сразу же, как только увидела тебя, спящего в поезде, — сказала она.

— Что ты поняла?

— Что ты особенный, совершенно особенный.

— Это слишком, — засмеялся он. — Я и сам не могу представить, что же это такое — особенное.

И тут он понял, что ведь и он хочет чего-то особенного, пытается что-то доказать, хотя до сих пор ничего не доказал, разве только то, что смог работать в гораздо худших условиях, чем многие другие люди, но это было скорее отчаяние, чем проявление воли.

Один, не видя выхода, пьет до бесчувствия, другой — до бесчувствия изнуряет себя работой. Он делал и то и другое: остатки сознания, не тронутые работой, он стремился утопить в пьянстве.

Обо всем этом он продолжал думать и вечером, когда засыпал, — за окнами раздавались шаги прохожих, по стене мелькали тени одиноких автомашин и отраженный свет их фар; он оглядывался на последние два года, понимал, что они были подобны тяжелому сну, и он не жалел о них, как не жалеем мы любого нашего сна — мало за эти годы было хороших минут, но хуже всего было то, что не хватало близкого человека, отсутствовало человеческое доверие и отсутствовала близость.

Конечно, он познакомился со многими хорошими, необыкновенными, интересными людьми, но всегда получалось так, что едва начиналась дружба, как приходилось расставаться. Теперь он думал о девушке, которую встретил сегодня. Собственно, он ничего о ней не знал, но какое это имело значение. Теперь он стремился к ней, мечтал о любви и близости, мечтал о женщине и о доме — все это теперь сосредоточивалось в ней. Буду называть ее «уточка», решил он. На мгновение в нем отозвалась старая боль, но он прогнал ее. Мы поженимся, сказал он себе, у меня будет дом, все-таки нет никакого смысла жить бобылем.

На улице все еще раздавались шаги прохожих, бредущих по снегу; на черной башне светились часы, вокруг фонарей мерцал снег, а он все повторял себе: женюсь, будет у меня дом, поженимся и, возможно, будем счастливы, я не буду больше жить, как дикий зверь, и будет у меня дом. И он уже не сомневался в том, что они действительно поженятся, потому что в конце концов он всегда добивался своего: и участок для больницы промерил, и изыскания дороги закончил, и людей на плотину согнал, и на слепой на один глаз лошадке свез вниз убитых, хотя в лесу рыскала банда.

Она дожидалась его на другой день утром, а потом еще семнадцать дней они вместе ходили по разным местам, сидели в трактирах, пили чай, лазили по холмам и, еле переводя дыхание, целовались, целовались холодными губами, усталыми губами, голодными губами, обнимались в тумане ночи, и в морозные дни, и в дни, когда чувствовалась предвесенняя оттепель, а на восемнадцатый день остались вдвоем в маленькой комнате отеля.

На следующий день они уехали вместе. Нет, они уже не разойдутся, не разъедутся, он только доделает плотину, а она закончит институт, а потом найдут себе какое-нибудь местечко, которое будет их домом, но они не говорили ни о чем таком, вообще не говорили о будущем, она засыпала рядом с ним, положив голову ему на плечо. Он вышел вместе с ней из поезда, хотя ему надо было ехать дальше. А потом они дали возможность уйти и ее поезду, сидели в большом зале вокзального ресторана и молчали.

— Я хочу, чтоб мы остались вместе, — сказала она наконец.

— Я приеду за тобой, — пообещал он, — я кончаю эту работу.

— Ты обязательно приедешь?

И он сказал, что обязательно; потом объявили по радио о последнем ночном поезде и она вошла в темный вагон, порылась немножко в своей сумке и нашла маленького матерчатого кролика.

— Возьми, я всегда его возила с собой.

Была холодная ночь, по замерзшим окнам вагона бегали огни вокзальных фонарей.

— Ты не забудешь обо мне? — спрашивала она, высунувшись из окна вагона.

Теперь он стоял ниже ее, хотя и был такой высокий.

— Не забуду.

— Все так вдруг получилось, а что, если у тебя снова так вдруг получится и ты забудешь меня?

— Какое еще «вдруг»!

— Ты никогда не перестанешь меня любить?

— Нет. Даже если бы мы больше никогда и не увиделись. — Этого, наверно, он не должен был говорить, но огоньки в стеклах уже побежали, и теперь он ничего не мог исправить; возвращаясь в темный зал ожидания, он понял, что однажды уже так любил и все-таки никогда ее больше не увидит. Им завладел суеверный страх, что он не должен был произносить эти слова, но все-таки это была правда. Ведь он о ней не забыл, не забыл после стольких лет — труднее всего забывается любовь, которая не кончилась; потом пришел его поезд.