Иван Клима - Час тишины

Порой, когда он смотрел в линзу и читал цифры на рейке, вместо цифр ему виделись ее глаза, широко раскрытые, серые, как вода под прозрачными облаками, и тогда он внезапно осознавал, что эти глаза смотрят на него, приковываются к нему; он в них — от горизонта до горизонта, и нм овладевало бесконечное счастье. Он никогда не говорил ей об этом чувстве, не звал ее, только продолжал записывать цифры, но вечером, когда они лежали рядом в кромешной тьме деревенской ночи, к нему возвращался этот взгляд издалека, и он радовался, что теперь она близко и он может целовать ее глаза.

— Мы никогда не расстанемся, — шептала она, — я ни за что тебя не отдам, мы всегда будем вместе и не бросим друг друга.

— Ты всюду пойдешь со мной? — спросил он. — Погоди, еще пожалеешь.

Но она была убеждена, что не пожалеет никогда.

Только зимой они получили квартиру — в нижнем этаже двухэтажного дома. Дом стоял сразу же за площадью и походил на ригу — большой, заплесневелый, полный неизгонимого холода. Прежде всего им пришлось выловить мышей. Но они не расстраивались и не завидовали. Он радовался, что наконец-то у него снова есть дом, а она — что это не обычная квартира; весь этот город посреди равнины, город с длинной грязной улицей вместо площади, с синагогой вместо ратуши, с пьяными драками, ночными криками, шумными рынками, руганью и вечерними песнями казался ей романтичным, как бы ждущим больших свершений и великих жертв.

Она представляла себе, как будет здесь учить неграмотных, как преодолеет их отсталость, а со временем отвернет их от старого бессмысленного бога, как завоюет сердца сотен молодых людей, утвердит их в своих идеях, а если однажды возбужденный край вскипит, то она вместе с другими коммунистами города отправится бить «контру».

Однако ничего такого не происходило: уроки географии и истории в сельскохозяйственном училище, где она преподавала, протекали однообразно и скучно. Все ее ученики в обязательном порядке вступили в организацию молодежи, ей не пришлось их убеждать, а по краю хотя и бродили тайные приверженцы Белой лиги, никто не ждал от нее помощи в борьбе против них, только на собраниях она должна была присутствовать чуть ли не каждый вечер и возвращалась домой усталой от табачного дыма, от Каирова, от международной ситуации и нового отношения к Каю Юлию Цезарю и к Штефанику или от сбора утильсырья, что стало ее общественной обязанностью, поскольку была она самой молодой.

Часто у нее не хватало времени даже ощутить, что она замужем, — они не виделись по нескольку дней. «По крайней мере не надоедим друг другу. Раньше у людей была уйма времени для себя, они даже уставали от любви, ну скажем, Оливье и Жаклин».

Но она понимала, что подобными доводами она лишь утешает себя, и мечтала о чем-то другом — вместе пережить что-нибудь великое, что-нибудь потрясающее, потому что только так можно было познать, что такое любовь, и проверить ее.

Судя по всему, он не предавался подобным раздумьям — его целиком поглотила работа. Он работал во вновь основанном предприятии, которое должно было проектировать гидросооружения и руководить всем водным строительством. Все свое время он посвящал изучению подробностей дела, проехал через весь край, знал уже характер всех рек, осмотрел все старые и новые плотины, измененные русла, каналы и водонапорные станции; побывал на болезнетворных болотах, кишащих комарами. «Будь осторожен, товарищ инженер, здесь запросто схватишь малярию!» Он знал и заливные луга, покрытые желтоголовом и толстой болотной травой; иногда и во сне он шагал по ним — по этому огромному газону с оазисами верб, ольхи и ив, белых берез, бересклета и грабов. Затерянные деревни и выжженные поля, болотистые земли и длинные пояса плотин — все это постепенно укладывалось в его памяти, и он долго, до самой ночи видоизменял форму ландшафта, вырубал заросли, прокладывал русла рек там, где их никогда не бывало, и давал земле новую силу и новое назначение, сопротивлялся водам, чтобы они не выходили из берегов. Порой ему становилось жалко этих диких краев: аистовых выводков и семейств коршунов, стай уток, диких гусей, бесчисленного множества цветов, жаль было равнин, у которых будет отнята их извечная прелесть, но он прогонял эту жалость — в конце концов всегда старое должно погибнуть, чтоб возникло новое, а под его руками действительно возникала новая земля с ее новой судьбой. Но закончить работу ему не удалось, его свалила та самая болезнь, которую ему давно обещали. Он спал в ту ночь у одного из сторожей в домике на краю деревни, неподалеку дышала гнилью старица с вечною тучей комаров, а чуть дальше тянулось бескрайнее, покрытое ряской болото, над которым выступали желтые острова скошенного тростника.

— Я даже и представить не могу, — говорил вечером сторож, — чтоб в один прекрасный день все это исчезло. Для вас, может, в этом нет ничего удивительного, но я не могу. Я так хорошо все это знаю; каждую весну вода разливается, будто целое море, — кто может это остановить?

— К примеру, я, — пошутил инженер, а потом сказал — Все это будет, не пройдет и трех лет. В будущем году должны одобрить проект, а затем приедут сюда люди с баграми.

— Ваш проект? — спросил сторож.

— Мой. Не знаю только, сумею ли доделать.

— Доделаете, если бог даст. Бог вам в помощь.

— Главное, чтоб нашлись люди, — засмеялся он.

Ночью он проснулся от страшной головной боли, его трясла лихорадка, а когда он попытался встать, земля закачалась у него под ногами.

— Малярия, — сказал сторож. — Старуха сварит вам настой из дубовой коры, пока не придет доктор.

Он смотрел на хозяйку, а она толкла в ступе сухие кусочки дубовой коры, все говорила и говорила куда-то в пространство своим грудным голосом, а он почему-то ничего не понимал. Потом она принесла ему древесный напиток, он с отвращением выпил и поплыл неизвестно куда; малярия, подумал он, — болезнь пахла тропиками и желтой лихорадкой, — кто знает, сколько это будет продолжаться. Вспомнил о недоделанной работе, ему бы еще хоть несколько дней, — до срока сдачи оставалось совсем немного, но об этом он раньше не побеспокоился, ибо никогда не брал в расчет, что может заболеть.

— Принесите портфель, — попросил он хозяйку, и, когда она принесла, он вытащил лист белой бумаги, нарисовал три высокие горы и четыре домика, а между ними положил рыбу. — Вот здесь будет озеро, — показал он, — тридцать километров в окружности. Если поднять плотину всего лишь на две ладони, она сможет задержать и многолетнюю воду. Но стоить это будет по меньшей мере десять миллионов; а кто их даст ради воды, которая бывает только раз в сто лет. Она может прийти и завтра, а может и в две тысячи пятидесятом году.