Иван Клима - Час тишины

— Ты тоже можешь им быть — кого только там нет.

Он был убежден, что и этим ей не поможешь. Но в чем-то она, видно, была права. Он держался в сторонке, сам не зная почему, и был уверен, что всего достиг, но он ошибался, все могло погибнуть в одну минуту — и строительство, которому они отдали столько труда, и дружба, которая казалась неистребимой.

Какие-то непонятные силы — он даже и не предполагал какие — превращают добро в зло и делают ненужным то, что было очень нужно. Что может против этого сделать один человек?

Но должны же быть какие-то ценности — нерушимые, неуничтожимые.

Он снова вспомнил о той дождливой ночи, о лежащем Смоляке, о непроглядной тьме, полной шорохов, о вспышках непонятной тоски — уже тогда он думал об этом, уже тогда должен был, очевидно, все решить.

— Я еще подумаю обо всем.

Она улыбнулась и исчезла в кухне.

Михал взял с полки одну из брошюрок, раскрыл ее, потом приготовил бумагу и очинил карандаш.

Он жил в маленькой комнате для холостяков, умывальник и уборная в коридоре; в комнате старая железная кровать, стол и металлический шкаф. Он купил себе еще приемник и вот эту полку для книг. Теперь вся полка была уже заставлена. Он собирал брошюрки по политике и философии, по вопросам религии и экономики. Ему казалось, что с помощью этих брошюрок он сможет придать себе серьезности, и вечерами садился за них, нетерпеливо переворачивая страницы; как водится, они были полны иностранных слов и скучных объяснений. Так прочитывал он страниц десяток и потом навсегда откладывал брошюру на полочку. Но у него была превосходная память, и этот десяток страничек давал ему возможность, время от времени блеснуть сведениями, которые другим были не известны.

Сейчас он сел за стол и стал не спеша выписывать фразы. Ему предстояло сделать десятиминутное сообщение о войне в далекой части света, которую люди не должны были считать далекой.

Однако он никак не мог сосредоточиться, ему все казалось, что он попался в капкан. Приезжали комиссии, допрашивали их, как каких-то преступников; некий паренек из органов безопасности больше часа задавал ему какие-то бессмысленные вопросы, интересовался, откуда он, зачем сюда приехал и вообще смотрел на него так, будто вот-вот изобличит в нем виновника всех событий.

Он переписывал фразу за фразой, нет, лучше бы поскорее отсюда смотаться. Мысленно он уже возвращался домой в деревню, сидел в трактире, люди спрашивали у него, можно ли подсесть, а девушки проходили, опустив глаза, и с нетерпением гадали, не окликнет ли он их. Он был более или менее благосклонен к ним и нарочно подолгу вспоминал, как кого из них зовут. Ага, ты Аничка Чоллакова… а жила ты вон там — в замке… Чем могу быть полезен? Что? Отца хотят выгнать из школы? Говорят, что плохо звонит на переменах… Михал, если б ты только мог нам помочь, ведь я же всегда так тебе нравилась.

Ну, посмотрим, посмотрим!

А потом как бы невзначай добавил бы: «Зайди как-нибудь ко мне». И сел бы в машину и проехал бы по деревне, а они стояли бы со склоненными головами. Ведь никто из них не достиг такого положения.

На бумажке у него были выписаны странные названия: Хам Хинг, Чин Нам Пхо, Шан Хонь, — он не мог себе представить этой страны.

Обычно, готовя рефераты, он не слишком старался вникать в смысл фраз, которые он выписывал из брошюрок. Впрочем, часто это бывало просто невозможно. Но теперь, когда он писал, что новая война обрекла бы на бесконечные страдания миллионы женщин и детей, он представил себе настоящую войну, вспомнил, как везли на телеге умирающую Банясову, как вносили ее в трактир, а она уже дергалась в судорогах, белая, как полотно, в платье, набрякшем от крови, как хрипела она в ужасе. Он стоял близко от нее и еще тогда решил быть крайне осторожным, чтоб так вот не кончить.

А поэтому мы должны своим упорным трудом способствовать…

Снова перед ним возникли обломки, стальные прутья, торчащие из стены, он никак не мог отделаться от этой картины. Все этот элемент Алехин, подумал он с ненавистью, будь он повнимательней к работе, обязательно заметил бы, что в смеси недостает цемента. Перехватил бы где-нибудь пару мешочков, и все получилось бы по-другому.

Не нравилась ему эта фраза, он зачеркнул ее и написал: «А поэтому мы должны быть бдительными и своим упорным трудом способствовать…». Кто-то постучал в дверь.

— Это ты? — удивился он, увидев Павла. — Что еще случилось?

Он не был рад этому визиту; в бригаде, правда, уделяли большое внимание дружеским отношениям, но он явно недолюбливал тех, кто в действительности помнил, как они воровали рыбу, помнил их голодные дни и босые дороги, кто мог подтвердить, что отвагой он, Михал, никогда не отличался, даже в те времена, которые в его воспоминаниях и, возможно, в представлении его слушателей должны были выглядеть героическими.

— Ничего нового. — Павел пододвинул стул. — Что пишешь?

— Да так… знаешь… о бдительности. В воскресенье и то нет покоя.

Чего ему от меня надо? Шеман присматривался в последние дни ко всем — все были подавлены, но этот, казалось, больше всех, он все время возвращался к несчастному случаю, будто без него не хватало носов, которые совались в это дело.

— Знаешь, не выходит у меня из головы этот Алехин.

— В каком смысле? — насторожился Шеман.

— Как ему удалось втереться в наше доверие, к нам… сколько мы с ним в шахматы играли… — И Павел завертел головой, словно все еще никак не мог в это поверить, — всегда мне казалось, что он действительно хочет подружиться… для того и в шахматы играет… И вел при этом такие разговоры…

Он не смог бы точно повторить все его слова, — слова-то были пустяковые, — но на них был налет какой-то непонятной грусти, безысходной тоски, приходящей из какого-то чужого мира.

— Сам понимаешь, элементы, — сказал Шеман, — ты вот работаешь, как вол, а они только и норовят повиснуть на твоей шее. Помнишь нашего Смоляка? Как в него стреляли бандиты. А когда я был на границе… — И он махнул рукой.

Он все еще не понимал, зачем этот парень пожаловал к нему.

— Погоди, — спохватился он, — у меня здесь есть бутылочка. Из дома.

Шеман открывал уже шкаф, когда Павел начал что-то беспорядочно рассказывать: о Смоляке, о себе, о каких-то чувствах; бутылка была спрятана за бельем, Шеман нарочно не спешил ее вытащить — ему надо было подумать. И вдруг Павел сказал:

— Вот я и хочу тебя спросить: не подать ли мне заявление в партию?

Шеман держал уже бутылку в руке, но тут внезапно застыл. Что это ему вдруг пришло в голову? Нет, это уже было подозрительным, с таким делом сейчас он бы не спешил. Да и в этом визите чувствовалось какое-то коварство. Но разве этот идиот способен на какое-нибудь коварство? На военную службу и то не взяли. Видно, кто-то подослал. Хотят, наверно, проверить, пришло ему в голову. Но в чем? Он не мог себе этого точно объяснить.