Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Оба прислушались к царившей в пустыне тишине: молчание окутывало их, а Сахара и его вбирала в себя…

— Так получается с одними аскетами, — заговорил в ответ Адда, — они точно знают, как надо осмотрительно и скромно наряжаться, а жадный — ему судьба все в руки даст, а в итоге он ничего не получит. О боже, как Сахара ненавидит всякую тварь алчную, кому под ноги мираж свалится, подмигивает ему игриво, приговаривает: иди-иди, коли хочешь жажду утолить! Она ему на горизонте уже конец всего пути нарисует и глазом подмигивает: давай, мол, иди, коли хочешь в оазис попасть, пока не стемнело! Пыль в воздух подымает, сжигает стрелами лучей бешеных, подмигивает хитрым глазом, внушает жадному: давай, иди вперед — золотого песка нагребешь! Ха-ха-ха! Он двинется напиться, а мираж — прочь! Тащится этак к своему оазису, чтоб до темноты поспеть, а горизонт-то все прочь бежит, без конца! Он в воздух прыгает за золотым песком, а хватает лишь воздух пустой, да песчинку!

Адда заговорил нараспев, словно читая гимн из забытого Анги:

— … и смилостивится над подвижником, что не домогается от мира ничего, кроме странствия. И коли получил он что в правую руку — даст ему и в левую. Коли достиг он оазиса, пройдет насквозь в другую сторону. Коли наткнется на родник — напьется и ни о каком бурдюке с водой на будущее не позаботится. Ведет верблюда поджарого за повод и шагает себе вперед, забыв, что на нем еще и верхом можно ехать. Однако странник наш рухнет перед сокровищем иным, в чем ему ангелы завидуют. Коли в долину спустится, где испанский дрок расцвел, посадит своего верблюда на колени и сам колени преклонит перед райским деревом. Любуется цветочком маленьким, словно зернышком хлебным, ослепительно белым как гриб, и… заплачет. Плачет, потому что в восторг пришел — райский сад обнаружил. Поедет дальше, заберется на плоскогорье Хамады и опять себе сокровище найдет: трюфель полный, белый, скрытый в трещине почвы над влажной землей, что цитадель свою вдруг раскрыла. Один запах весны очаровательной переносит его за немыслимые стены, туда, откуда прошлое начиналось, на самую первую пядь истинного пути, и ведет его вперед, сквозь облака неведомые, так что узрит он, в течение мгновенья короче мига самой молнии, конец пути в Запредельном. Потому что все откровение длится мгновенье, как искра, как озарение, и разольется в сердце странника тоска. Упадет он на землю и корчится долго, долго плачет. Однако знак чистоты, символ невинности, искра истины улетает как свет, как душа, когда освобождается от тела, чтобы парить в своем полете, возвращении к первоистоку. Ну и что, ты сомневаешься, Хамиду, что очарованный странник может потребовать нечто большее, чем этот небесный миг?

Хамиду не ответил. Дыхание его было ровным, покойным. Однако Адда свой вопрос больше не повторял.

Много лет прошло с того дня, Адда неожиданно обнаружил в присутствии вождя, что опять, оказывается, он состоит в родстве с вождем — на этот раз племени Орагон. Повздорили между собой охранники караванов двух племен, а двое из них даже сцепились мечами и были ранены в схватке. Отношения меж племенами обострились, пришла очередь гласа божия прозвучать в груди вождей и трезвомыслящих. Удача сопутствовала ему, он останавливал кровопролитие несколько раз, и господь не оставил его своей милостью в конце концов, дал в жены девушку, с радостью ставшую его супругой, без всякой ему нужды сочинять поэмы в качестве выкупа за нее. Конечно, он избавился от юношеской наивности, воспитал себя, набрался опыта и осмелел: наплел ей на уши уйму позорных глупых стихов. Многое он наговорил, напрягая свое воображение — вроде того, что, мол, джунгли покорит, колдунов и магов поубивает и вернется к ней, ведя за собой караваны дев и рабов, чтобы были у нее в услужении, и отправится он в Томбукту, чтобы купить ей мешки драгоценностей из золота и серебра. Будут в ее распоряжении серебряные подвески, чтобы красоваться перед сверстницами, а золото все она спрячет в сундуках деревянных, пристроенных в паланкины женские — их они в угол шатра своего поставят, чтобы она ночами темными перед гуриями неземными выставлялась. Да перед верблюдицами своими. Про верблюдиц он ей легенды слагал, заимствуя сюжеты из сказок своей покойной бабушки. Так он соревновался с поэтами в сочинении рифмованных поэм.

Выдумал, будто его дед оставил ему в наследство долину в Тассили, где вода без конца струится, и там на обоих берегах этого волшебного вади пасется сотня верблюдов, за которыми наблюдают пятьдесят шесть рабов — он и сам не знал, почему назвал эту пустую цифру, лишенную всякого смысла. Наговаривал разные небылицы и обнаружил к своему огромному удивлению, что молодая женщина будто верила ему на слово и блуждала, парила в облаках, отдавалась ему в любви. Он обнаружил, что врет, и что путы его лжи окутывают стройную шею избранницы, чтобы точно поразить ее наповал.

Он женился, и спустя немного был до крайности раздосадован. Им овладели дикий голод и опустошенность, горечь которых испытали все, кто отправлялся в Сахару на поиски всяких реальных объектов: «Вау, Анги и… господа бога». Этот отвратительный голод проистекает порой и из сожительства с женщиной.

Несмотря на то, что все долгожители вечно говорят о необходимости для каждого молодого мужчины цепко держаться за все, что когда-нибудь их лишит старость, несмотря на его убеждение, что они впрямь своим опытом делятся, он в глубине души сознавал, что настоящий мужчина непременно когда-нибудь отвернется от женщин. От женского мифа освободится. И если не сделает этого добровольно однажды, то старость, этот затаившийся зверь, заставит его сложить оружие. И сложить оружие добровольно сегодня — меньшее из двух зол, чем, например, лишиться его под давлением обстоятельств в пору отчаяния.

Тайное убеждение начало вырисовываться в его сознании в эти дни. То, что он позднее назвал как «отказ», «преодоление». Ему приходило в голову, что отказ от чего-то дорогого, такого как женщина, в пору молодости — мудрее, и легче происходит, чем утрата ее вынужденно, позднее, под действием злого демона старости. Он предуготовил себя к такой судьбе и решил не тянуть и разрезать ту веревку, которая связывала его, не давая пути к «отказу» и «преодолению». Он вошел на ее половину и отказался от всех тех глупостей, что наплел ей ранее. Он ожидал, что она возмутится, разрыдается, будет проклинать его, однако, неожиданно уяснил, что она его лжи нисколько не верила.

— Ты что, думал, я девочка малая? — сказала она с насмешкой. — Первое, чему мы от наших матерей учимся, это распознавать вранье мужей. Мужчина безо лжи — словно яйцо без соли. Мы жизнь точно воспроизводим, а она — такая большая ложь, больше всякого мужского вранья в Сахаре!