Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

— Ты джинн, Бубу, ей-богу! Ученик бесов! Аллах тебя погубил!

Выражение «Аллах тебя погубил» было в ходу у знати племени, унаследованное от предков, туареги обычно шутили так издавна, играя с детьми вассалов. По всей центральной Сахаре было известно и исполнялось молчаливое правило, в силе закона, позволявшее употреблять такое страшное проклятие против всякого, кто принадлежал племенам вроде «Кейль-уляля» или «Имкиргассан», или «Имгад», им подобным. Хитрый лис Бубу чутьем вассала и воина-рыцаря чувствовал, что сердце шейха всякий раз мягчает все больше, когда он облегчает душу этим традиционным проклятием, от этого он приходил в восторг, ликовал и бросал вождю игриво:

— Говорил я, тебе со мной не справиться! А я не отрицаю — вспоен молоком прекрасных бесовок в пещерах, только сила моя вовсе не в этом!

Он с насмешкой глазел на шейха и, подмигнув, разъяснял Бараке:

— Тайна тут в двух делах: во-первых, я никогда не нарушал воздержания и отказывался всегда от вкусной пищи, а, во-вторых, — я всегда удовлетворял мольбы красавиц наших, я женился, чтоб вы знали, на тринадцати женщинах!

— Аллах тебя погубил!

— Хе-хе… Условия-то оба невыполнимые, как видишь. Слабо! Ты их выполнить не в силах!

— Аллах тебя погубил!..

Все последующие дни превратились в забавное театральное действо и пикировку остротами, несмотря на продолжавшуюся борьбу. Однако Бубу успокоился: прилив тоски на душу шейха схлынул. Он старался развлечь его, заставить забыть неприятность, все сделать, чтобы он смирился с судьбой. И так как Анги предупреждало о способности языка давать себе волю, особенно, когда человек выходил из себя и напрягался до предела, то Бубу решил использовать тут эту золотую мудрость в отношении шейха.

Спустя долгие месяцы, в пору, когда время было свидетелем — здоровье и душевное состояние весьма ощутимо улучшились, он все же не перестал повторять это свое проклятие: «Аллах тебя погубил», а за ним еще следовало такое кровожадное предложение: «Я тебя когда-нибудь прикончу! Ты от моей руки смерть примешь. Вот увидишь. Если уж совсем моя сила высохнет для этого, я тогда оставлю тебя спать, а потом зарежу или прикажу Бараке, пускай он тебя задушит своими грубыми руками. Ты-то уж знаешь, он ни на что, кроме удавки, не способен!» Бубу на такие заигрывания отвечал жестоко: «а вот это вероломством называется по закону Сахары! А ты на вероломство не способен, пока с благородством не расстанешься!» Адда такому утверждению покорялся и говорил сам себе с грустью: «Да. Благородство это убийственно. Честь кого хочешь погубит. Честь, она для знатного — яд».

В один из прекрасных вечеров, когда в небе ярко светилась полная луна и дул с далекого севера свежий морской ветерок, разлегшийся на просторе и наблюдавший за луной и звездами вождь спросил:

— И куда же это вы намереваетесь повести племя с вашим братством?

— К богу, — не колеблясь ответил Бубу.

— Но ведь путь к богу лежит через врата свободы.

— Я говорю о завершении всего круга, а не о мирском избавлении. Мирское освобождение или то, что ты называешь свободой, это всего лишь виток на пути.

— Это люди берут на себя тяготы пути, а вы им соболезнование выражаете, бремя ваше, вижу я, не столь тяжелое, а — свобода?

— Большинство людей — темная, невежественная толпа, они все дальше своего носа не видят, и никуда ты с ними не доберешься, если будешь вечно советоваться да вопрошать их, попробуй обращаться с ними, как с трезвомыслящими. Они обольщаются всем, возлагают на себя лишнее бремя, придают себе вес, намного больший, чем на самом деле, препираются вечно, бесстыдствуют, дерзят, враждуют друг с другом, выступают против самого знаменосца пути, а сами-то и до половины пути не добрались. Они даже обет молчания исполнить неспособны, всякую тайну тайком выболтают — все продадут за ячменную лепешку, едва лишь к своему обетованному Вау приблизятся…

— А вы что — учите их в своем братстве и Вау тоже?

— Что такое Вау, как не милость от Аллаха Всевышнего? Я в экстазе столько раз его видал.

— Правда? Ты вправду думаешь, что этот ваш путь к Вау приведет?

— Вау — не на небесах, шейх ты наш дорогой, и не на земле вовсе. Он вот тут, в этой несчастной клетке. Ты себе даже не представляешь, сколько в этой самой клетке сокровищ!

— Вижу я, ты много чему разному в Сердалисе научился, — промолвил вождь и замолчал. Молчали они оба. потом Бубу заметил:

— Хотел я тебя спросить? Пение тебя никогда не поражало? Я имею в виду: ты в экстаз от него не приходил?

— Ну, конечно, я мог бы прикинуться в этаком состоянии, как это в Сахаре много дураков творя, только стыдно мне было.

— Я же не говорю об искусственном возбуждении. Я настоящий экстаз-восторг имею в виду — в такой безумцы, дервиши, мутазилиты впадают.

— Я от тебя не скрываюсь. Аллах меня от откровений избавил, так же как и от стихотворства. Голова у меня холодная, что камень в пещере.

— Лишен ты кое-чего — этого холодный ум не заменит. Никакая мудрость не возместит. Лишен ты уголька счастья!

— Одна песня аирская меня потрясла однажды, я почуял впрямь, что сердце пылает и разум бурлит. Меня всего в пот бросило и надолго, только не впал я в…

— А если бы впал… Оставил бы тело свое плыть — оно бы в небо воспарило, и в клетке Вау бы узрел!

— Ты что, и Аллаха видел?..

Бубу замолчал, готовясь услышать ответ, и увидел, как слезы при свете луны блеснули в его глазах. Он пробормотал втихаря заклинание.

— Кто разгласит тайну свою, того гибель поразит. В яме бездонной окажется, — прозвучало заклятие суфиев. — Я тебе про Вау говорил.

— Так что же это?

— А что земля без величия? Он ведь не сад тебе, а молчание — не единственный язык ее, так же как и золото — не единственное из ее сокровищ. Этот Вау — для толпы.

— Ну, расскажи мне про него.

— Сознание этого описать не в силах. Чем шире взгляд объемлет, тем слово короче.

— Ты счастлив был?

— До такой степени, что желал вовеки не вернуться!

— Клетку желал разбить?

— Да. Я желал, чтобы все прутья решетки этой исчезли, чтобы птица огненная вылетела и слилась с гнездовьем своим!

Он глубоко вздохнул и произнес медленно:

— Вот и ты нашим языком заговорил. Разум тоже — безбрежное море.

— Только все-таки он холоднее будет, чем щебень Хамады в зимние ночи. Главное для нас — не забывать, что сила его — в его холоде.

Воцарилось молчание. Оба внимали торжественной тишине. Негры спали, верблюды перестали жевать жвачку. Два товарища в тишине продолжали следить за шествием луны и движением звезд…

Вождь сдался в плен — так же, как до этого покорился изгнанию. Бубу неизменно продолжал ухаживать за ним, развлекать и занимать его играми с тем, чтобы он позабыл о прошлом, однако, под плотью пепельного цвета продолжал гореть огонь тоски. Иногда он усиливался, и вождь уединялся подальше в песках, отказывался от еды, не разговаривал, а временами тоска ослабевала, и к нему возвращались веселье и задиристость, он снова твердил Бубу: «Аллах тебя погубил!» В такие дни они больше не боролись друг с другом, не схватывались физически, ограничиваясь перепалками словесными. Однажды они вдвоем отправились в Данбабу, где начинались границы песчаной бездны, на противоположной стороне которой вдали проходили границы кочевий их племени. Негры отметили в поведении Бубу больше податливости и гибкости, когда он завел свою игру с вождем в тот вечер: