Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Первую ночь он провел в глубоком вади, под прикрытием долготерпеливой акации и останков буйных трав, павших в битве с засухой пустыни, посеревших и поникших. Он опутал передние ноги верблюдам и пустил их свободно пастись в желтых зарослях.

Пала ночь. Он развел огонь, погрузился в процедуру выпекания хлебной лепешки. И тут услышал длительный вой:

— Ay-y-y!..

Долгий вой, мучительный и своенравный. Прожорливость в волчьем вое пробуждается лишь тогда, когда в нем родится голодный хохот. Это знают все мудрецы и знатоки земных тварей. Старые пастухи подтверждают, что нотка прожорливости начинает звучать отдельно в волчьих завываниях только в купе с голодом. Это именно то, что старый эшелон именует «голодным покашливанием». Знатоки в толковании звуков пустыни говорят, что волк в этот период становится воистину безумным от своей злости, и все его ехидные смешки суть силки для заманивания глупых двуногих, потому как отвага его переходит всякие пределы, и бросается он даже на высоких верблюдов, а очень часто рассудок напрочь терял, ополчаясь на мужественных пастухов в те годы, когда засуха была повсеместной, а голодание — поголовным и долгим. Вторым несчастьем для Ахамада, после чистого проклятия с этой безначальной и беспредельной жаждой, было, однако, то, что не мог он похвастаться сегодня умением читать звуки да голоса и вообразить себе, что волк Центральной Сахары, такой маленький по размеру, словно лиса какая-то, может осмелиться и напасть на гигантское животное, вроде верблюда, или на такую священную тварь, как человек. Потому что Ахамад был в чистом неведении, как и большинство благородных и гордых наездников, что голод, как и жажда, как и «игаиган», нервы язвит и заостряет, а мозги приводит в помешательство.

За жалобными нотами в вое волков следовал их язвительный хохот, своенравный и угрожающий. Он побежал в кусты, вернулся с охапкой дров. Подбросил в костер — отпугнуть зверей ярким пламенем. Огонь возликовал и разгорелся. Стал плеваться искрами во все стороны, рассекая ночную тьму тонкими лезвиями света. Он еще раз кинулся в чащу, набрать дров побольше, и тут заметил странное изменение в поведении верблюдов. Они перестали рвать и жевать сухую траву, подняли и тревожно вытянули шеи — так же напряженно, как они делали это, когда ловили запахи гиен. Глубоко вздыхали и храпели в раздражении, били землю передними ногами и нервно брыкались.

Он свалил дрова в кучу по соседству с костром и решил заняться приготовлением чая. Он прислушался и уловил в тишине, как язвительные смешки и своенравные призывы хищников начали удаляться. Он пристроился к седлу и забылся коротким сном. Сон его часто прерывали яркие образы, ему чудились всякие ужасы и привидения. Каждый раз, когда он просыпался, подбрасывая дров в огонь, заставляя его гореть и не гаснуть.

На рассвете он продолжил свое путешествие.

Он повернул направо и покрыл довольно большое расстояние. Он следил за чередой рвущихся к небу вершин со склонами, покрытыми символами и надписями, заветами далеких предков, это давало ему ощущение того, что он попал в заповедный мир легенд и преданий, полный тайн прадедов. Солнце поднялось вверх на несколько пядей. На горизонте клубилась пыль, и ему подумалось, что это еще один негаданный вздох безжалостного южного ветра. Однако пылевое облако постепенно рассеялось, и он обнаружил там стаю волков. Она пересекала пространство на его пути к вершинам прадедов, вид которых, он знал, еще не являлся свидетельством их реального достижения — ему еще требовалось несколько дней, чтобы действительно добраться до западных границ Тадрарта. Расстояния в Сахаре обладают норовом миража — покажутся и исчезнут, а если выдвинутся вблизь — на самом деле убегут прочь, и всякому путнику надо владеть секретным словом и не верить ничему явному и не отчаиваться ни в чем, что вроде исчезло…

Стая скрылась за продолговатым холмом, вытянувшимся в южную сторону. Верблюдов охватила дрожь, они явно выказывали тревогу. Махриец заупрямился, стал сопротивляться. Он побуждал его продолжать движение, но тот противился, шел в сторону, пытался повернуть вспять. Оба верблюда, привязанные к его хвосту, также проявили неповиновение, встали. Он был вынужден спешиться — выпрыгнуть из седла единым махом. Повел свой караванчик пешком, и дориец повиновался ему с отвращением. Оба грузовых верблюда под тяжестью мехов также двигались против воли в предчувствии недоброго. Он предполагал, что они выйдут из своей засады спустя немного. Они не вышли. Верблюды успокоились, он заметил, как успокоенность вернулась в их кроткие зрачки, и понял, что хищная стая ушла прочь.

День вступил в свои права, и Сахара наполнилась серебристыми, пенящимися воздушными потоками. Он приник к своему заветному меху, погрузил лицо, грудь, одежду в живительную влагу.

Взобрался на махрийца и продолжил путь верхом.

В течение двух дней они были ему невидимы. На третий день, в разгар полуденного жара он обнаружил себя окруженным войском отчаявшихся волков. Всклокоченные, поджарые, самых разнообразных размеров, одни из них были цвета пепельного, а другие — неясного, бледного оттенка, словно выцветшие и желтые. Они перегородили ему путь на пустой широкой равнине, лишенной дерев и камней, каких бы то ни было полостей и выемок, мест, пригодных к тому, чтобы занять оборону. Верблюды попытались было ускользнуть и повернули назад. Они тащили его по гравию за недоуздки, но потом неожиданно встали и попятились. Путь назад также перекрывали спины трех волков. Они возникли в раз, словно проросли сквозь жестокую землю, горящую полуденным пламенем. Они присели на задние лапы, устремили свои морды вверх и залились хором своими устрашающими жалобами:

— Ау-у-у!..

Верблюды задрожали, потеряли рассудок. Закружились во все более суживающемся кольце хищных голов, лягая землю копытами в великой тревоге. Они тоже вздымали головы кверху, словно обращали жалобы к небу и молили об избавлении. Из их прекрасных глаз исчезла кротость, бежал покой — в них блестел ужас. На переднем фронте волки подняли голоса — в них звучал дикий, язвительный хоровой смех: голодные звери сеяли угрозы, которые таили вечно. Ахамад не знал, отчего этот последний вой он воспринял таким дурным предзнаменованием, больше, чем прежде. Он попытался успокоить верблюдов. Схватился за меч, притороченный к луке седла. Нервно выхватил его из ножен. Увидел старую волчицу, с опаской приближающуюся к нему. С каждым шагом она все больше склонялась к земле, осторожно раздувала ноздри, прежде чем сделать шаг следующий. Верблюды взбунтовались, их охватило помешательство. Ахамад затянул уздечку, Успокоительно обратившись к верблюдам: