Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Дервиш и сам видел однажды охотника с одной стоянки — он вдруг исчез и превратился в дикого барана! Вся стоянка признавала в Амасисе одного из искусных ловцов баранов. Не было ни одного случая, чтобы он не уходил в горы и не возвращался, нагрузив своих верблюдов двумя или тремя животными. А перед самим случаем превращения все вдруг заметили некую перемену в поведении Амасиса: он, бедняга, переусердствовал в своей охоте и уничтожил несколько стад на склонах Акакуса. Тогда он уже не одну-две туши делил между своей палаткой и соседями, как поступал ранее, а стал пропадать в горах целыми днями, а потом и неделями, и когда возвращался, верблюды его тащили десятки туш. Он их освежевывал, солил, развешивал на столбах в углу палатки, высушивал, а потом отправлялся продавать караванным торговцам посреди рынка. И делиться с соседями перестал. Поговаривают, что он вообще детям своим ломоть отрезать скупился, кормить их начал чуть ли не впроголодь, мяса жалел. Женщина его несколько месяцев спустя открылась перед соседками, рассказала тайну, будто бы мужчина ее решил богатым сделаться и вскоре, мол, эта мечта его свершится!

Несколько дней спустя, в сумерках перед рассветом, заявился к ней домой Амасис с Акакуса, втиснутый в баранью шкуру, взъерошенный, унылый. С его закрученных бараньих рогов на голове свисало его кожаное ожерелье из амулетов и талисманов, и собаки на него бросились и прогнали, только он потом ночью ухитрился вернуться. Жена Амасиса поутру рассказала, что он смог собак обмануть, выждал момент и просочился во тьме в палатку. Разбудил ее, лягая во тьме сосуды и посуду, а лица детей, погруженных в сон, все облизывал языком своим липким. А затем к ней приблизился и рассказал ей, глаза в глаза, о странствии своем жестоком, много чего наговорил непонятного, он зыркал все на нее, но не смог передать, и она не разобрала до конца, потому что темно было…

На заре она услышала, как злобно лают собаки и гонят оборотня в сторону заселенного духами Идинана. Открыла глаза на первый луч, глянь — а там, на подоле у нее, амулеты Амасиса!

А что до самого Амасиса, то никто на Акакусе на него больше не натыкался. Следы его проследили и обнаружили пятна крови в конце — там, где поразила его стрела жертву. А потом нашли одежды его, развешанные на кустарнике у подножия. Явились тогда к гадалке с пятном крови от жертвы, запекшейся в комочке песка, и она сказала, что он, очевидно, пытался загнать самку дикого барана — а она была на сносях.

Женщина Амасиса долго ожидала своего супруга в образе барана. Извела ядом всех собак в округе. Бродила по равнине и руслам высохшим, облазила весь Акакус, искала в пещерах, в расщелинах скал и ущельях. Вернулась домой, забрала с собой детей, повела, думая сердце его разжалобить, воздействовать как-нибудь и заманить его. Однако этот дикий баран оставил ей в подоле свои амулеты, а сам… скрылся!

Пастухи рассказывали, что видели его, как он там на вершинах одержимого Идинана скакал, между крутых скал пробирался и оказывался на самом верху узких высоких пиков, устремленных в самое небо, а гадалка эти их сообщения подтверждала и говорила: не было, мол, еще в Сахаре такого случая, чтобы кто из тварей живых в такое заветное место проникал да и возвращался оттуда!

Огненный шар стронулся со своего места в центре и двинулся в путь к западу. Следом за ним тащились горящие плети адского пламени, но и они постоянно ослабевали. Воздух дрогнул, Сахара переводила дух. Тени от скал ползли и удлинялись, пока, наконец, не опустились внутрь расщелин вади. Пламя оставило земную плоть, поднялось и полетело в пространстве в оболочках прозрачнее испарений. Ящерицы вынырнули из каменных щелей и юркнули в тень, судорожно дыша и испуганно таращась глазами на следы огня. Стволы акаций продолжали стоять, склоняя кроны к сожженной земле в терпении и смирении, отказываясь поднять головы вверх — они все так же не верили, что небеса в очередной раз решили отложить церемонию вечных истязаний до следующего дня. Откуда-то с севера донеслось дуновение, и крона поглотила его в отчаянной попытке спрятать и удержать, впитать невидимую влажность и занять у нее в долг крупицу жизни. В серых, пепельного цвета лесных порослях вывела первую трель земная птица пустыни, возвестила о возрождении, давая понять всем тварям в Тадрарте, что нить жизни не прервана, и они стронулись, вылезли, заголосили живыми голосами на лобном месте, подтверждая в очередной раз, что жизнь и впрямь продолжается.

Они сидели друг напротив друга на двух скалах на вершине горы. На бледном лице Удада были открыты ветру резко выделявшиеся скулы его бескровных щек. Взгляд его был устремлен вдаль, за горизонт, на самый далекий восток, куда уходила еще одна таинственная вершина.

— Ты сильно изменился с нашей последней встречи, — сказал он.

В ответ раздался легкий смешок.

— Даже здоровье твое, я думаю, изменилось.

— Ха-ха. Что ж, ты тоже изменился. Ты тоже, как высосанный — жизни лишенный!

— Да, лишенный!

— А ведь верно: остается человек человеком, если сердце свое другому заложит?

Подул северный ветерок. Удад сделал глубокий вдох, словно желая вобрать в себя все это, такое редкое дуновенье. Муса тоже открыл грудь, чтобы и ему досталась его доля. Удад прикрыл линию губ, прежде чем продолжить разговор на ту тему, с которой все началось:

— Но… ты говоришь, между мной и ею стоит Уха?!

— Нет, — запротестовал дервиш, — она ведь избрала тебя.

— То есть?..

— Я не знаю, как там точно по шариату, но…

— Меня шариат не волнует. Есть кое-что посильней шариата.

— Ну?..

— Благородство! Слышал? Ты забыл о происхождении, Муса?!

Дервиш отрицательно замотал головой, заявил с жаром:

— Брось благородных, оставь, пусть они этим языком разговаривают. Чего ты со мной как вероученик не поговоришь — так же проще будет…

— Благородство — язык сердца. Принцесса это понимает. Она воспримет как оскорбление, если я… если я поведу себя с Ухой иначе, чем на языке благородных.

Дервиш ударил рукой об руку. Спрыгнул со скалы. Закричал в никуда:

— Благородство! Благородство. Ах-ха-хах! Все благородством прикрываются! Слабости свои благородством прикрывают, даже дыхание этим самым благородством меряют. Все — мужчины и подростки, старики и женщины, старухи и дети! О господи, голова болит!

Он схватил камешек, запустил его в небо, вскричал:

— Я как-то спросил вождя о нашем потерянном писании, на языке ли благородства оно было написано, и он сказал, что Анги написано на языке жизни, который понимают лишь старые мудрецы. Это другой язык…

Он пододвинулся к Удаду, схватил его за руку, спросил: