Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Купец поднял к султану бледное, изможденное лицо, все испещренное морщинами и глубокими складками — будто постарел в одночасье. Заговорил трагическим голосом:

— Нанесли они свой удар! Глубоко в сердце мое проникли острием своим вредным. Наложили ростовщики руку на имущество, прогнали детей из дома. Жена моя, дети мои — на улице! Дети хаджи аль-Беккая — самого богатого купца в Сахаре — ютятся на улице, попрошайничают на рынках Гадамеса! Разве ж это можно представить, господин мой султан, чтобы свершилось подобное дело — меньше чем в месячный срок?!

Анай покивал своей черной чалмой в знак соболезнования, и гость продолжал:

— Нынче я весь в долгах. Не смогу даже детей навестить, потому что османский вали хочет меня в тюрьму заточить во исполнение приговора тамошнего кади. Не видать мне больше Гадамеса, там придет мне конец. Если уж заточат меня, ни за что не выпустят потом. Объявит кади о моей несостоятельности, и будут злорадствовать враги мои подлые. Какая уж теперь гордость! Прочь ее! Одни купцы только знают, как отступиться от предрассудка этого, когда выбор лежит между жизнью и смертью. Когда детям нищенство грозит, какой уж там смысл в гордости будет?! А мне ведь теперь и поступить-то нечем — ничего у меня не осталось!.. Понимаешь ты меня, господин мой?

Пальцы его задрожали, он опять повалился назад, на спину, а колени так и остались поджатыми под его тучное тело. Взгляд был устремлен в пустоту, глаза в орбитах вращались, словно он был уже при смерти. Султан удивленно наблюдал за ним, позабыв отгонять от себя мух разукрашенным тонкими кожаными ремешками веером. В мгновенье ока он смежил веки и провалился, а когда открыл глаза вновь, Анай увидел в них удивительный блеск — словно жемчужины светились в нисходящих сверху, из расположенного высоко под крышей треугольного оконца лучах. Слезы полились двумя тоненькими ручейками из глубоко запавших глаз по морщинистым щекам и пропадали где-то внизу, за краем небрежно обматывавшего голову и лицо покрывала.

Впервые в жизни Анай видел плачущего мужчину.

Вечер.

Линия света угасла на горизонте, и небосвод взбодрился и избавился от стыда. Пополз на брюхе во тьме, сливаясь с Сахарой в жарком лихорадочном объятьи. Влюбленному небосводу не приходило в голову любезничать с Сахарой иначе, как после жестокого издевательства над ней в течение дня, исполосовав ее всю огненными плетьми. Словно мужчина и женщина, которым любовь не в радость, если наперед не помучают друг друга вдоволь. И чем безжалостнее было все их противоборство при свете дня, тем сладостнее будет объятие в чертогах ночи. Оба они обжигали друг друга своим горячим дыханием, и тела, свиваясь в клубке, источали жар и влагу. Пыль не шелохнется, ветер преклонил колени. Тишина воцарилась такая, словно конец света пришел. Звезды мучаются, страдают, склоняясь над грудью Земли. Приникают ко грудям Сахары и лобызают те давние источники-сосцы, что откопали когда-то, желая спасти заблудившихся странников, потерявших все, едва покинули они пределы утраченного Вау, превратившись в вечных изгнанников. На сложные обряды никто не обращает внимания, кроме прорицателей-колдунов: они спешат прочитать символы бесчисленных кладовых, подвешенных в небосводе, в его таинственной плоти, и узнают тайны джиннов прежде чем покинут свою обитель во чревах матерей.

Учащенное летнее дыхание не прервется, покуда не расколет заря горизонт, возвещая об очередном разделении плоти на два тела и объявляя о новом периоде в полосе извечных мучений. Сахара следит за рождением девственной полоски зари, и лишь полоска дождя остается единственной, скрытой и невидимой мечтой, затерявшейся во снах и чертогах влюбленных.

Он прошел по темному коридору, отделявшему флигель принцессы от дворца султана. Увидел ее свернувшейся в клубок в дальнем углу. Голова была повязана шарфом цвета индиго. Края шарфа спускались по обеим щекам, придавая им легкий оттенок синевы. Плечи ее были покрыты черным покрывалом, стянутым спереди, на груди, золотой брошкой в виде семиконечной звезды.

Она поднялась, чтобы приветствовать гостя. Он сел у стены среди кучи разноцветных кожаных подушек и тюфяков из шерсти, набитых соломой и тряпьем.

Опустил верхнюю часть своего литама пониже бровей и хранил молчание. Принцесса тоже молчала и ограничивалась лишь тем, что, склонив голову, разглядывала на одном из матрацев, изготовленных ткачами из Тавата, череду непонятных символов.

Осторожный и чистый луч света, проникший в помещение через проем высоко расположенного треугольного окна, возвестил о том, что взошло солнце. Вау начал пробуждаться, возвращаясь к практике очередного дня, который будет заполняться жизнью по мере продвижения к неминуемому закату. Раздался звук кузнечных наковален в золотых переулках, а плоские крыши жилищ приняли первую порцию женщин и слуг, закопошились рабы и вассалы в узких проходах, на улицах и рынках.

Появилась служанка с круглым медным подносом в руках, заставленном чайными стаканчиками. Она поставила его на деревянную полку, прикрепленную к стене, и наполнила жидкостью два стаканчика — в помещении запахло приятным ароматом пустынных трав. Она подала каждому из них травяной чай, однако, султан не пригубил ни капли из своего стаканчика. Он поставил его рядом на ложе, покрытое красноватым ковром с вытканными на нем яркими белыми и черными узорами, и сказал наконец:

— Это должно было случиться. Он сам ожидал всего этого. Поверь мне.

Принцесса также не прикоснулась к чаю. Прежде чем заговорить, отставила стаканчик в сторону.

— Не удивительно, что человек умирает, но больно сознавать, если он умирает мучительной смертью.

Она стянула шарф на голове и добавила:

— Яд!

— Я с тобой не согласен. Если ему было суждено умереть, так уж какая тут разница — от яда или от меча?

Он опустил взгляд на узоры и заговорил с печалью в голосе:

— Я тебе сказал: он знал, что все так случится. С тех пор как он пошел на первую уступку, чтобы спасти от краха великое сахарское царство, именно тогда и пошел счет всем уступкам султана. Он мне этого буквально не говорил, но намекнул однажды. Сказал также, что благородный муж всегда должен быть готов идти на уступки. Настоящий мужчина, если поступит так однажды, пойдет по этому пути до конца. Окажется даже так, что он ото всего может отказаться! А если отказаться буквально ото всего — это значит потерять, лишиться самого себя и лишиться, таким образом, мира.

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Благородный муж не знает уловок. Это — мудрость, доведенная до нас Анги. Однако покойный в тот день подкреплял ее словами многих легенд, которые он слышал от шейхов, наставников и мудрецов-долгожителей. Они утешили нас тем, что он не заключал перемирия с вождями из джунглей ради обогащения и приобретения золота.