Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Он бросил на вождя быстрый взгляд и загадочно произнес:

— Ты меня понял?

Вождь намек понял с полуслова. Он печально улыбнулся и опустил голову. Молчание воцарилось надолго. Затем шейх собрался и ответил:

— Думаю, что я понял тебя. Понял прежде, чем явиться в твой дом, прежде чем ты речь свою завел, чтобы закончить ее вопросом.

Султан повернул голову и спросил с любопытством в голосе:

— Действительно? Хотелось бы мне не ошибиться в истинном содержании твоей мудрости.

— Большой мудрости не требуется, чтобы распознать намерения соперника, дорогой мой господин султан!

Это ты о соперничестве помыслил, прежде чем что-то начать. Что же, признаешь?

— Соперничество не нынче началось. Соперничество родилось тогда, когда ты договор нарушил и за закрытыми вратами кузнецов посадил, чтобы ковали тебе изделия золотые в полной тайне в переулке крытом. Я сплетням не верил, поручил здравомыслящим разобраться, с этим вопросом в стародавние, да нет, во все времена так поступали, ну а если опрометчивость вышла, так теперь ее плоды наши мудрецы пожинают. А себе я изгнание присудил еще в тот день.

— Изгнание?! Что же, опять ты наказание избрал.

— Это не я себе наказание избрал, господин мой султан, голый разум тут суд свой выносит — всегда безоружный, всегда угнетенный. Вполне естественно, что при таких обстоятельствах невооруженной стороне посторониться придется, уйти с поля. Рассудок в состоянии указать на такой выход, хотя он уже и не в силах постоять за себя.

Султан хлопнул в ладоши.

— Признаюсь, твое рыцарство выше, чем я ожидал. Признаюсь, твоя проницательность намного выше, чем у того проклятого прорицателя из Аира — троекратно. Не меньше. Я никогда не ожидал, что ты придешь ко мне с готовой расплатой, потому что я свое решение только по окончании нашей беседы принял. Ты меня опередил. Я клянусь тебе…

— Красная Хамада — моя родина. Сад мой. Вау небесный. Он мне и раньше с голоду не давал помереть и приютил меня в пору хитрого шейха братства. Изгнание — удел сахарца, который отказался принять мешок крупы, а готовность к пути — его кредо. Сахарец не ждет милостей ни от кого.

Они обменялись взглядами. Тишину никто не нарушил. Явилась наложница-эфиопка с кувшином воды. Кувшин тоже был из золота, богато изукрашенный.

Султан произнес с новой интонацией в голосе:

— Я не хочу, чтобы ты что-нибудь потерял. Я не поскуплюсь ни на что — рабов тебе, вассалов дам. Я пошлю к тебе караваны припасов. Я знаю, что Хамада накормит старого своего любовника, от голода его избавит, однако, засуха последних лет охватил и Хамаду тоже. Не забывай об этом.

— Мы договорились: кредо постоянной полной готовности туарега не позволяет ему принимать милости. Да кроме того, я никогда не буду нуждаться в тех вещах, без которых безвольные жители оазисов, как они себе в головы вбили, совсем жить не могут.

— Это — упрямство гордецов.

— Но убеждение кочевников.

— Да простит тебя господь!

— Наш господь всех простит!

Хозяин проводил гостя до дверей, прощаясь с ним, и полоска его лисама спала с груди, обнажив блестящий ключ от казны.

— А знает ли господин наш султан, — сказал вождь на прощанье, — почему человек не дает вести себя в рай на цепях? Потому что рай перестает быть раем просто потому, что в него надо человека втаскивать закованным в цепи. Весь секрет — в оковах, а риск — в пренебрежении правом выбора. Овечка вперед идет по доброй воле, а только ее за шею схватят и потащат туда насильно — сразу начнет сопротивляться ноги в землю упрет баран упрямый, силу свою против силы применять будет. Смотри, не пожалей, остерегись: в цепочке все дело!

Султан улыбнулся, и ключ еще раз блеснул у него на груди.

Конец первого тома

Обари (Ливийская пустыня) — Триполи — Лимасол — Москва — Сирт

20.12.1989 — 22.07.1990

Устами бабки о Вау легенды полнятся:

В те годы перемещались они с племенем по Сахаре. Мучились голодом и от жестокой засухи, однако кочевать не перестали, двигались в поисках пастбищ. Всякий раз вспоминая свое жалкое детство, Адда горько улыбался, сравнивал в памяти упорный поиск племенем невозможной весны с древней традицией сахарцев непрестанно, самозабвенно и дико рыскать в поисках утраченной родины. Каждый раз как он возвращался к событиям прошлого и пытался восстановить в памяти детали кочевничества, им овладевало смешанное чувство удивления и радости. Это ощущение зиждилось на неосознанном удивительном убеждении, говорившем ему сегодня языком рассудка и зрелого опыта, что Вау, ради поиска которого сахарец всю жизнь без остатка заложит, находится у него в руках, это — тот мир Сахары, который он пережил в детстве и который неразделимо и целостно живет в его памяти. Он только не помнит сегодня, что стоял у начала его или у края, сегодня, по прошествии десятков лет, канувших в скитания. Он сопровождал купеческие караваны, пропадал на пастбищах, участвовал в военных походах, добирался до стен Гадамеса, Ахаггара и Аира, проникал в джунгли, однако простор постоянно ширился и уходил вдаль, путался и исчезал в радуге. На горизонте караулил мираж, напоминая самым упрямым путешественникам об их поражении и бессилии.

Они останавливаются посреди сурового, голого, раскаленного пространства каждый вечер лета. Гравий обжигает босые ноги, пронизывает тело до колен и локтей, когда он становится на четвереньки или хватает ладонями горящие ступни. Как-то однажды, не выдержав, мальчик пожаловался и громко разрыдался, однако никто даже не повернулся к нему. Мать была поглощена заботами о стаде коз, а отец был занят тем, что разгружал верблюдов, бабка боролась с жердями, устанавливая опоры шатра вместе с одной женщиной, родней по крови. Это равнодушие отдавалось большой болью в душе. Его приводило в ярость такое жестокое, равнодушное отношение людей к его зову, он рвал зубами свою просторную рубаху, обматывал тряпкой босые ноги и голый бродил меж шатров.