Кеннет Уайт - Дикие лебеди

О, эти жирные, гибкие, скользкие, блестящие тела, исторгнутые из родных глубин, распростертые на набережной, с кусочками серого льда в ослепших глазах; о, покупатели, придирчиво изучающие добычу, отмечая возможную покупку маленьким надрезом на коже, ощупывающие плоть морей при свете электрического факела (о, эта красная, темная, блестящая кожа), в то время как зазывала — маленький коренастый человек в бейсболке, сбитой на макушку, — стоя на своем помосте и топая ножкой, как рассерженный ребенок, кажется вот-вот лопнет, взвинчивая, взвинчивая, взвинчивая цены на этом роскошном аукционе.

Когда торги закончены, рыб отвозят к прилавкам, где начинается их разделка. Огромные топоры, длинные ножи и электрические пилы придают рыбам тот вид, в котором они будут доставлены владельцам токийских ресторанов. Лишь головы остаются на набережной, разбросанные среди пластмассовых ящиков.

Большая часть крабов с рынка отправится прямиком в знаменитый крабовый ресторан Синьюку, над порталом которого подергивается всеми конечностями гигантский механический краб. Каждый раз, вспоминая Синьюку, вижу этого краба. Город — краб.

Синьюку, октябрьский вечер, полная осенняя луна, медленно шевелящийся краб, динамики, изрыгающие рок-н-ролл, стальные шары, рокочущие в залах кегельбанов, и — подряд — вереница “салонов любви” с фотографиями “обнаженных учениц” на витринах: “смотришь, дотрагиваешься, устраиваешь свидание”. Девушки в изобилии!

Здесь совсем ничего не осталось от очарования старого Токио, сказал Кенжи. Дома для чайных церемоний исчезли, старые каналы уступили место автострадам. Но даже здесь, в самом центре безумия, уцелели следы прошлого.

В некоторых салонах любви, например, как только вы заплатили за вход, вас проводят в комнату, где стоят девушки, пять или шесть, совершенно голые, за исключением маленького шелкового передника. Но именно в старом Токио, в Эдо, вокруг холма Уэно, было в свое время множество проституток, прозывавшихся кекоро, главной отличительной особенностью которых был их передник, известный под названием ямасита но мадаре, буквально “фартук из-под холма”. Теперь же вот они, “обнаженные ученицы” в университетах плоти, в темном мире ночных желаний.

Одна из них смотрелась как цапля среди уток. У нее маленькие шелковистые груди. “Straight” (“плоские”), — говорит она с сожалением. Я же убеждаю ее, что они красивы...

Вновь оказавшись на воздухе, уходим от света и шума, “салонов любви” и кафе со стриптизом и углубляемся в переулки небольших полутемных кафе и баров: Space Den, Cherry Island, Havanna Moon, Silk Road...

Это маленькие тихие заведеньица, где пьют пиво, саке, виски, закусывают щупальцами кальмара, крабовым паштетом, красной икрой, тертым картофелем или специально приготовленным блюдом, называемым цукими (“взгляд на луну”); где слушают песни — печальные, старые, задумчивые песни. Может быть, для того, чтобы “запустить” остановившееся воображение, чуть-чуть погрузиться в глубины жизни, нырнуть в прошлое или просто в забвение...

Здесь есть улицы, которые так и называются — “улочки памяти”.

Полная желтая луна — сквозь дым, поднимающийся над жаровнями с рыбой.

Ночь продолжается.

Заканчиваем мы ее в “Спруте”, маленьком баре, затерянном в темноте (на стене спрут и обезьяна занимаются любовью), хозяин которого пишет хокку. Его поэтическое имя: “Тот, кто все время поднимается выше и умеет держать удар”. Он зачитывает пару своих хокку: в одном речь идет о тенях на стене в Киото, в другом — о морщинах на лице его матери.

Рассвет — с привкусом холодного саке.

Йимбохо — книжный рынок Токио — должно быть, один из самых процветающих книжных рынков мира: это целый район, улицы которого сплошь состоят из книжных магазинчиков, лопающихся от книг, забитых книгами от пола до потолка.

Кенжи сказал мне, что одной из первых западных книг, переведенных на японский, была знаменитая книга Дефо “Робинзон Крузо”, появившаяся под названием “История путешествия, написанная англичанином”. Я не обнаружил первого японского издания “Робинзона Крузо”, кружа по рынку, но нашел несколько других книг, для меня не менее, если не более, любопытных: “Исследование северных морей” Сакакуры Гэндзиро, “Плавание в Японию” (на голландском языке) Де Вриса, “Карту Японии” Венцесло де Мораэса, “Повествование о путешествии в Японию, Камчатку, Сибирь, Тартарию и различные части Китая” лейтенанта морской службы Томпсона и “Путешествие” Лаперуза: “Головы их были бриты и только у двух или трех я заметил на голове обруч из медвежьей шкуры... На всех были сапожки из кожи зубатки, носки которых, на китайский манер, были очень искусно выделаны... Они держались с важностью, благородством и отличались исполнительностью... Хижины этих островитян выстроены из дерева и крыты берестой с большим разумением, они принимают все меры предосторожности против холода...”

Это описание айнов, которых Лаперуз повстречал на Хоккайдо.

Помимо книг о путешествиях были, как я уже упомянул, карты, сотни географических карт, в подлинниках и репродукциях: французская “Карта арктических земель”, на которой можно найти Хоккайдо под названием “Земля Иессо” (его использует и Лаперуз); японская карта, вычерченная Исакавой Рюйзеном, на севере которой видна группа островов, названных Эзогасима; голландская карта Франсиса Карона, на которой Хоккайдо (обширная земля Иеззо) изображен не островом, а длинным перешейком между Японией и Тартарией...

И две старые японские книги со страницами, на ощупь гладкими, как паутина, с черными пароходами в гаванях, озаренных светом восхода, чайными домиками под луной и старыми городскими улочками. Гравюры, оттиснутые синим, розовым, темно-красным и всеми оттенками черного. Чернота блестящая и матовая, выцветшая и свежая, чернота света и тени...

Одна из этих гравюр мне особенно понравилась — “Англичанин, исполняющий иокогамский танец”. На ней изображен носатый англичанин, танцующий какую-то дьявольскую джигу перед гейшей, которая озадаченно смотрит на него, держа на коленях самисен (японский музыкальный инструмент). Это один из знаменитых “йокогамских эстампов”, появившихся вскоре после прибытия в Токийский залив кораблей командора Перри, который вновь открыл миру Японию после двух веков почти полной ее изоляции.

Есть цветная гравюра, которую я обожаю. Великие мастера этого искусства — Хокусай, Хиросиге или Утамаро — не имеют к ней отношения: ее нарисовал Кобаяси Киетику [4] Кобаяси Киетику — японский художник (1847—1915). , человек, которого считают последним мастером школы укие-э (“расплывчатого мира”). На картине изображены мужчина и женщина, шагающие по плотине Мукодзимы. Можно различить хрупкие вишневые деревья на берегу запруженной Сумиды, расплывающиеся в воде с той стороны реки огни Имадо и вдалеке — невысокую вершину Мацуши. Все это — в тонах черного, серого и желтого: сумерки, почти ночь, может быть, конец долгого дождливого дня. Дождь просто ощущается внутри пейзажа.