Эрве Базен - Кого я смею любить. Ради сына

Для начала неплохо. Лора, заинтригованная, смотрит на гостя, а тот в свою очередь с волнением смотрит на нее. Она на десять лет моложе меня, и все-таки ей уже тридцать пять: исчезло то препятствие, каким была для меня ее молодость; фигура у нее чуть-чуть расплылась, она держится теперь увереннее, появились первые морщинки, эти морщинки не очень старят, но лишают свежести недолговечную красоту фарфоровых лиц, зато улыбка становится более открытой и мягкой, как у женщин, возле которых немолодые мужчины вспоминают, что и они были детьми. Ну что ж, одним доводом больше, ведь тот, кто уже что-то решил для себя, находит тысячи доводов, которые, нарастая друг на друга, образуют снежный ком. Но этот последний заставляет меня решиться. Я готов очертя голову броситься в воду.

— Лорочка, я хочу задать вам вопрос, который вы, вероятно, сочтете довольно странным.

Лора широко открывает свои светло-голубые глаза. Ну что ж, смелей! Возьмем краски поярче, чтоб расписать эту ширму, за которой скрываются мои далеко не горячие чувства.

— Нет больше в живых вашей матери, за которой вы так самоотверженно ухаживали до последней минуты, а теперь вот и дети разлетаются в разные стороны. Мы оба с вами теперь одиноки.

— К вам это не относится.

— Ну нет, вы сами знаете, что свекру не ужиться с молодой четой. Не стоит искушать судьбу и надоедать им своей нежной любовью.

Лора показывает пальцем на потолок, откуда больше не свисают веревочки мадам Омбур.

— Вы хотели бы поселиться наверху? — спрашивает она.

— Почему наверху? Нам и внизу будет неплохо.

Она лишь слегка вздрагивает.

— Вы хотите жениться на мне? — спрашивает она. — Вы теперь хотите жениться на мне?

Неужели терпение ее уже истощилось? Как часто тот, кто слишком долго живет одной мечтой, в ту минуту, когда мечта становится явью, испытывает разочарование. Но непреоборимое смирение берет верх.

— Вы хотите спасти бедную Лору…

Как неумолимо жестока жизнь, которая отдает ее судьбу в мои руки. Постараюсь, по крайней мере, сделать вид, что это она должна решить мою судьбу.

— Я могу, конечно, попросить комнату в лицее. Ничто не принуждает вас приютить меня, если вам этого не хочется.

Лора смеется.

— Будем откровенны, Даниэль.

Она оглядывается, ищет, чем бы занять свои руки. Хватает подвернувшийся ей кусок замши и теребит его.

— Пять лет назад вы не женились из-за Бруно. Вы любили Мари. Меня же вы не любите… Вы просто питаете ко мне добрые чувства. Но я и не требую от вас большего.

Теперь она старательно вытирает китайскую вазочку, на которой и так нет ни пылинки. И добавляет:

— Я все равно остаюсь в выигрыше, Даниэль.

И потом, уронив на пол свою пыльную тряпку:

— Прошу вас, не осуждайте меня. Я понимаю, что мне не следовало соглашаться так быстро. Но к чему разыгрывать комедию, раздумывать! Я не умею бороться за свое счастье. Но я не хочу и отказываться от него.

— Лора… — шепчет мосье Астен.

— Не говорите больше ничего, — просит Лора. — Только изредка повторяйте вот так мое имя, и этого будет достаточно.

Вот и все. Все кончено. После Лии Иаков женился на ее сестре Рахили, но, чтобы получить ее в жены, он должен был четырнадцать лет отработать на ее отца. У нас роли переменились.

— Кстати, — говорит мосье Астен, — Мишель и Луиза приехали.

— Мне на всех не хватит обеда, — восклицает Лора, — надо будет сбегать к мяснику.

Она убегает, а я перехожу улицу. Бруно разворачивает машину, чтобы поставить ее в гараж (он ездил на вокзал на «аронде», а не на своей малолитражке). Мишель и Луиза уже вышли из машины, они стоят рядом, и мой лейтенант затянутой в перчатку рукой вынимает запутавшийся в волосах сестры маленький желтый листок, сорванный осенним ветром. Он замечает меня, целует и спрашивает вполголоса:

— Значит, они обоснуются здесь? Ты сдашь Бруно дом в аренду?

— Ну а куда же им деться? — говорит Луиза.

— Арендный договор лишает дом всякой ценности. У папы ничего не остается. Мне после окончания военной службы нечем будет заплатить за «туфлю».

«Туфли» на жаргоне студентов Политехнической школы — это та сумма, которую они должны после окончания школы возвратить государству, если хотят освободиться от взятого при поступлении обязательства отслужить десять лет в армии. Для студентов его выпуска эта сумма выражается в двух миллионах. Не стоит возражать, мое великодушие тоже не лишено эгоизма. Ответим спокойно:

— Частные предприятия нередко авансируют своим инженерам эту сумму. В крайнем случае я могу занять.

— А что будешь делать ты? Что станет с Лорой? — снова спрашивает Мишель.

Бруно запирает гараж. Подходит к нам. Он прислушивается к моим словам.

— Мы с Лорой, право…

И снова не слишком веские доводы:

— Вы все уже встали на ноги, бабушка умерла, нам больше не о ком заботиться, мы можем остаток дней провести вместе.

Они удивлены и в то же время обрадованы. Рады за Лору, рады за меня. Они даже не спрашивают, поженимся ли мы с Лорой, — это само собой разумеется.

— Конечно, — говорит Луиза. — Ни ты, ни она не должны оставаться в одиночестве.

Остаток дней… взаимные заботы, домашний уют в обмен на ежемесячный заработок, и нежаркие супружеские объятия по ночам — на что еще можно рассчитывать в сорок пять лет? А впрочем, всю эту обыденность тоже нельзя не принимать в расчет. И только Бруно я, кажется, не убедил.

— Неужели ты думаешь, что мы не смогли бы позаботиться о тебе? — говорит он глухо.

И мне снова приходится хитрить.

— Ну, если ты мне будешь нужен, мне стоит только открыть окно и позвать тебя.

Через десять дней они поженились. Лебле предлагали либо сыграть как ни в чем не бывало шумную свадьбу, либо же, напротив, очень скромно отметить это событие где-нибудь вдали от дома, на лоне природы, хотя бы в Эмеронсе. Их очень привлекала мысль — и это тоже было рассчитано на зрителя, — чтобы в тот же самый день поженились и мы с Лорой.

Мне удалось убедить их, что свадьбу наших детей нам следует отпраздновать, употребляя общепринятую формулу (кстати, она так облегчала составление писем, извещающих о браке) «в тесном семейном кругу, ввиду траура», что Эмеронс меньше всего подходит для такого случая, а двойная свадьба, не говоря уж о пошлости подобной затеи, отодвинула бы церемонию еще на две недели, это в положении Одилии было бы весьма нежелательно. Мы выбрали субботу, самый удобный день, когда происходит больше всего свадеб и когда помощник мэра зачитывает статьи законов с быстротой, которая может сравниться разве что с поспешностью раздаваемых священником благословений.

Сама церемония, если можно так назвать выполнение ряда формальностей, не вызывала у меня больших эмоций. Мне показалось смешным, что в последний момент мадам Лебле решила набросить на свою дочь, уже одетую в кремовый, почти белый костюм, крошечную вуалетку, и я одобрил Бруно, когда он скомкал ее и засунул к себе в карман. Предоставляя своему младшему сыну юридическую дееспособность, я дважды поставил свою подпись — сначала в мэрии, потом в удивительно напоминавшей сарай церкви святой Батильды, куда я входил во второй раз в жизни. Я стоически вынес поздравления друзей и соседей (мы все-таки были вынуждены их пригласить), все те пустые стандартные поздравления и пожелания, непременно выпадающие на долю родителей молодоженов и самих молодоженов, из которых двадцать пять процентов впоследствии разводятся, двадцать пять процентов изменяют друг другу, двадцать пять процентов мужественно терпят друг друга; если из последних двадцати пяти процентов вычесть вдов и вдовцов, бездетные или чрезвычайно плодовитые пары, несчастных родителей, чьих детей отняла жизнь или смерть, останутся редкие счастливцы. Моя мать говорила: «Настоящие свадьбы — это золотые свадьбы. Ведь недаром в начале пути вам вручают именно золотое кольцо как залог нетленного и вечного. Но золото — такой редкий металл…»