Эрве Базен - Кого я смею любить. Ради сына

Лишь однажды она на минуту потеряла терпение, когда я чуть было не сказал ей окончательное «нет». Перед тем я провел два часа у Мари в Вильмомбле, выпил чашку плохо заваренного чая с черствым печеньем, каким могут угостить вас лишь в холостяцких домах, но зато насладился остроумной болтовней — лакомым блюдом интеллигентов, — на которую у Лоры нет времени. С «Франс-суар» под мышкой я спешил домой, почти уверенный в том, что свояченица, которой известно мое расписание, обо всем догадалась и теперь весь вечер я буду видеть перед собой ее каменное лицо. Шел я, конечно, по своей стороне улицы — по «папиной» стороне, надеясь избежать встречи с Мамулей, которая уже с июня окопалась на летнем наблюдательном пункте у открытого окна.

Напрасный труд! Приподнявшись на руках, она выглядывала из-за горшков с ощетинившимися кактусами, не спуская глаз с улицы.

— Даниэль, — окликнула она меня, — не дадите ли вы мне вашу газету?

Всего не предугадаешь. Не следовало мне покупать газету. Я перешел улицу. Мамуля выхватила у меня «Франс-суар», но даже не развернула ее. Величественно восседая в своем кресле, она, согнав с колен кота, для пущей торжественности скрестила на груди руки и слегка приподняла плечи, от чего собралась складками дряблая кожа на ее шее.

— Я рада, что перехватила вас, — заговорила эта почтенная прародительница Омбуров, слегка сюсюкая из-за мятной конфеты, которую она, как всегда, сосала. — Мне надо с вами поговорить. Разве вы не видите, что Лора так больше не может?

Мне сразу стало страшно. Неужели сейчас последует решительное объяснение? Ведь эти слова, эти самые слова я уже слышал от нее несколько лет назад. Но тогда речь шла о Жизели, о моей жене, которую необходимо было удержать. Но я вовсе не собирался удерживать Лору.

— Если она больше не может, пусть отдохнет! Мы как-нибудь справимся, — ответил я глухо.

— Вы же прекрасно понимаете, что речь идет совсем не об этом, — воскликнула мадам Омбур с раздражением, чуть ли не возмущенно. — Уходит время, уходит молодость. Она совсем истерзалась.

— Мы сделали все, что могли, чтобы выдать ее замуж.

— Все, что вы могли, действительно!

Действительно, все, что я мог. Разве не пытался я несколько раз подыскать ей приличную партию? Да вот совсем еще недавно я пригласил в дом одного из своих коллег, однако Мамуля так громко вздыхала, так ехидно улыбалась, что мне потом пришлось извиняться перед беднягой. Слова тещи задели меня, ведь Лора и впрямь из-за моей семьи теряла и время и молодость, а я — хоть и с ее согласия — злоупотреблял ее добротой; мне стоило большого труда удержаться и не крикнуть: «Весьма сожалею. Но если вы считаете, что в порядочных семьях допустимо бросаться на вдовца в надежде сбыть ему старую деву, тем хуже для вас! После известной вам неудачи я не испытываю ни малейшего желания снова жениться по чьей-то указке». Но мадам Омбур умела вовремя остановиться.

— Откровенно говори, мне иногда кажется, что Лоре лучше было бы уйти, — заговорила она уже другим тоном. — Здесь она вертится словно белка в колесе, и ей, видно, никогда не вырваться.

На этот раз она была вполне искренна. Уже не первый год я сам, не жалея масла, смазывал это колесо, чтобы только не слышать, как оно скрипит. Из осторожности я перешел в контратаку:

— Если я вас правильно понял, Лора поручила вам…

Мамуля не дала мне закончить.

— Боже упаси, — запротестовала она, — вы же ее знаете. Она молчит как убитая. Она вырвала бы мне язык, если бы только меня услышала.

Она перевернула газету, заглянула на последнюю страницу: «Преступление не оправдывает себя», «Любовные похождения знаменитых людей». Потом пробежала крупные заголовки первой страницы, поправила очки, сняла их, снова надела. Но едва я осторожно шагнул в сторону своего дома, как она тут же спохватилась и попыталась снова закинуть удочку:

— Не сердитесь на меня, Даниэль. Конечно, я просто глупая старуха. Майору, который меня очень любил, доставляло удовольствие без конца повторять мне это. Но даже я, несмотря на возраст, тяжело переношу свое вдовство; мне кажется, что я стою на одной ноге, как цапля. Я просто не могу понять, из какого теста вы сделаны, ведь вы, совсем еще молодой человек, миритесь с положением вдовца.

Правда же тут нет никакой связи? Всего-навсего замечания заботливой матери, которые совершенно случайно следуют одно за другим. И неизбежный финал:

— Вы же знаете, никто не стал бы вас упрекать, если бы вы вздумали жениться во второй раз.

— Я как раз об этом подумываю.

Партия закончилась вничью. Шесть коротких слов, которые можно было истолковать как угодно, заставили нас замолчать. Мне посоветовали вновь вступить в брак. Я и сам уже подумывал об этом. Но раз я не собирался назвать имени Лоры, Мамуля предпочла прекратить разговор. Я заметил, как она проглотила наконец, подтолкнув языком, мятную конфету, с которой ей так же нелегко было расстаться, как и со своими сладкими мечтами.

— Я полностью полагаюсь на вас, — поспешно сказала она. — Я знаю, что если вы решитесь на такой шаг, то выберете женщину, которую смогут полюбить и ваши дети.

Мамуля ненадолго примолкла, избавив меня от подобного рода сцен, во время которых мне постоянно приходилось насиловать самого себя — ведь по природе я скорее уступчив. И твердость, которую я проявлял в этом вопросе, удивляла меня самого. Очевидно, несмотря на свое слабоволие, я привык к атакам, а моя теща при всей своей изворотливости ходила вокруг да около, взяв на себя самую неудачную роль, какую только можно было придумать, имея дело со мной: роль просительницы. Ее настойчивость лишь придавала мне энергии, и думаю, что она немало сделала для того, чтобы убедить всех нас — Омбуров и меня самого в силе моего чувства к Мари, хотя сам я был далеко не уверен в нем. В действительности же мой страх перед Лорой был куда больше, чем моя любовь к Мари, а еще больше был, пожалуй, страх перед женитьбой как на той, так и на другой.

В любом случае гордиться мне было нечем. В усилиях, которые я прилагал, стараясь избежать союза, разумного со всех точек зрения, союза, который закрепил бы существующее положение вещей, был бы с радостью принят моими детьми и отблагодарил бы мою свояченицу за годы бескорыстной преданности, было что-то для нее оскорбительное. Отвращение, которое вызывала во мне одна мысль о подобном союзе, было мне самому отвратительно. Мне тягостно об этом писать, я в полном смятении. Ведь если уж говорить об отвращении, то это гнетущее чувство я постоянно испытывал к самому себе (и мне нетрудно поверить, что я вызываю его у окружающих). Меня уж никак нельзя причислить к самонадеянным людям, которые с пренебрежением относятся к тем, кто к ним расположен. Всякое внимание, доброе отношение обязывают меня в любом значении этого слова. Мне всегда казалось, что с моей стороны нерешительность оскорбительна, отказ груб, и я ни минуты не сомневаюсь, что мог бы стать жертвой первой встречной авантюристки, не служи мне в какой-то степени защитой моя заурядность. Снова приходят на память ободряющие слова Мамули, которая, говоря о своем муже, явно намекала на меня: