Рой Якобсен - Чудо-ребенок

— Читать, — сказала она.

И мы приступили к чтению. Но сначала убрали со стола и помыли посуду, если это можно так назвать, потому что Линде хватало развлечений с тем, чтобы устоять на табуретке — которую я был вынужден ей уступить — и совать руки в мыльную воду; я же мыл даже тщательнее, чем обычно, и еще заметил, что от Линды уже не пахнет так странно; теперь от нее ничем не пахло, как и от меня.

К тому же волосы у нее были острижены покороче, причесаны и заколоты голубой заколкой, убравшей челку с ее больших глаз, теперь ничем не закрытых. Мамка спросила, знает ли она какие-нибудь песенки. Линда после недолгих раздумий пробубнила какое-то название, я его раньше не слышал, но мамка улыбнулась, напела мелодию, и оказалось, что она знает несколько строф именно этой не известной мне песни; и вот она вытирала, а потом убирала посуду и пела, а Линда хитро улыбалась, глядя на мыльную воду, и щеки у нее раскраснелись, что мы отметили как хороший знак, потому что, правду сказать, пока она у нас жила, она почти и не улыбалась. На ночь нам теперь тоже читали другое: пришлось снова слушать «Близняшек Бобси», мне давно надоевших. Это где у детишек кроме родителей такая куча дядь и тёть, что совершенно невозможно их всех запомнить; и «Метте-Марит в балетной школе», куда ж без нее, мамка читала ее в детстве и потом пыталась и мне навязать, но я эту Метте-Марит терпеть не мог. Кроме того, с Линдой много прочитать не удавалось; она хотела снова и снова слушать первые полторы страницы, словно теряя нить, когда история начинала развиваться, или, может, у нее тяга была такая необычная к повторам.

Но особенное такое настроение все равно создается, когда лежишь, закинув руки за голову, смотришь в потолок и понимаешь, что не стоит напирать на свои собственные предпочтения, и главное, знаешь при этом, что твой такт будет оценен, а уж мамка умела мне это показать, у нее даже новый взгляд для этого появился; как уже было сказано, мы с ней составили команду, задача которой — заботиться о человеке, в котором мы пока как следует не разобрались и сумели разобраться только гораздо позже, через долгих три месяца.

Как уже говорилось, родни у мамки было немало: три старших брата и мать, теперь уже совсем седая. Дни свои она проводила в кресле-качалке за раскладыванием пасьянсов и парой-другой стаканчиков шерри, но всегда светлела лицом, завидев меня, спрашивала, как у меня дела в школе; было важно хорошо успевать в школе. Но ответов моих она уже не слушала.

— Вытяни карту, — говорила она.

Я тянул, и если выпадала семерка треф, то это значило, что я хорошо устроюсь в жизни, и бубновый валет значил примерно то же самое. Но к ней на первый этаж одного из домов для рабочих на Турсхов мы заглядывали всегда ненадолго, если не считать Рождества. У нее была кухня и всего одна комната, и в этой комнате, которую по той или иной причине называли не гостиной, а залой, стояла огроменная круглая черная печка, и она всегда была так жарко натоплена, что ее нужно было прикрывать экраном, который нагревался почти так же сильно. Когда же мы приходили на Рождество, то мне разрешали спуститься с дядей Оскаром в подвал нарубить дров, и это обеспечивало плавный и приятный переход от прогулки по зверскому холоду от самого Орволла к благоухающему запеченными свиными ребрышками рождественскому празднику, который и разыгрывался в зале, где теперь стояла и сохла рядом с раскаленной докрасна печкой ёлка.

Бабушка по старинке пользовалась настоящими свечками, которые постоянно нужно было менять, потому что стеарин соплями стекал по сухой как порох еловой коре. Дядя Оскар, намного старше всех остальных, во время войны ходил на судах северных конвоев; ни детей, ни жены у него не было, жил он на пособие, а дни проводил за несложной столярной работой, но все равно он «вполне себя обеспечивал», как выражалась мамка. На Рождество он приходил всегда рано, засовывал ребрышки в духовку, а потом спускался в дровяной склад в подвале и час за часом колол бабушке дрова на маленькие полешки, чтобы ей зимой было чем разжечь кокс. Когда я приходил, он мне показывал и как колоть дрова, и как их складывать, улыбался, и шло от него какое-то ласковое тепло, пусть он почти и не разговаривал со мной. И хоть я и радовался подаркам, которые мне предстояло получить, но на самом деле этот час, проведенный в подвале с дядей Оскаром, и было самое лучшее во всем рождественском празднике. Почему-то остальные постоянно отпускали в его адрес всяческие колкости, особенно когда все сидели уже за столом: мол, что-то он сильно ссутулился с прошлого раза, что в его волосах прибавилось седины, а в лотерею он так и не выиграл. Даже и мамка подключалась, и мне это совсем не нравилось, хотя она и не расходилась до такой степени, как дядя Бьярне, серьезный и неулыбчивый инженер на бумагоделательной фабрике где-то далеко за городом, из-за чего мы его и видели-то только один этот день в году.

Младший из братьев, дядя Тур, работал официантом в «Подкове», во «Фрегате», в «Грефсен-сетра»… он все время переходил из одного заведения в другое. Этот весельчак легко шагал по жизни, и когда после раздачи подарков на стол выставляли крепкие напитки, они с мамкой танцевали. Он и с сердитой женой дяди Бьярне танцевал, тетей Марит; по мере того как праздник близился к завершению, она постепенно оттаивала и под конец впадала чуть ли не в безудержное веселье, в противоположность своему супругу, Бьярне, которому на Рождество всегда дарили книги, и обычно он, отпустив очередную шпильку в адрес дяди Оскара, сразу же уходил на кухню и читал, пристроившись на скамейке, — так он наверняка провел чуть не все свои детские годы; подаренные книжки он ухитрялся дочитать до конца еще до того, как закончится праздник и можно будет собрать в кучку детишек и неуверенно держащуюся на ногах жену и чапать на Саннакер-вейен, к стоянке такси. Дело в том, что Бьярне и Марит приводили с собой трех моих кузин, говоривших на диалекте, и весь вечер зорко следили за тем, как бы жиром с ребрышек не закапало платья дочек. Марит, их первая, была на два года старше меня и довольно интересная, она любила обдуривать меня всякими фокусами.

— Глянь-ко на меня, Финн, — говорила она, производя пальцами в воздухе движение, которое призвано было изображать волшебство, и вдруг в ее руке, лишь какую-то долю секунды назад совершенно пустой, оказывалась корзинка с рождественскими гостинцами. Но я ее ухищрения со временем раскусил.

— Она у тебя в другой руке.

— Да глянь, нету, — не унималась она.

— Да она за спиной у тебя.

Но ее улыбку было ничем не погасить, она все равно протянула руку вперед, медленно, будто бы хотела наколдовать монетку и вытащить ее у меня из уха, но вместо этого взяла и ущипнула за щеку, да так, что от боли у меня брызнули слезы из глаз, и я взвыл.