Рой Якобсен - Чудо-ребенок

— Чего с тобой такое, а, Финн?

— Не знаю, — пробормотал я.

— Заткнитесь! — рявкнул он на собравшихся. — Финн готовится!

Можно и так сказать. Но факт тот, что мне пришлось опуститься на колени и ладонями упереться в глину. Однако сидение в этой невозможной скорченной позе вернуло мне силы, я с натугой поднялся на ноги и зарядил ружье — медленно, в трансе и в почтительной тишине; вскинул его и тут же выбил еще десятку, теперь уже не под крики ликования, а под громкий коллективный стон.

Где же мне набраться сил для последней мишени? У Тани, опять же; и еще только нажимая на курок, я знал, что попаду. И швед тоже знал: ровно перед тем, как стрела вонзилась в цель, он громко и четко произнес: чччерт.

— Пять пакетов! — возликовал Ваккарнагель, и несчастный хозяин уже начал отсчитывать пакетики с «Твистом», как мне поступил сигнал от Тани.

— Нет, — твердо сказал я. — Я хочу мишку. Голубого.

Наступила тишина.

— Чего-чего? — сказал Ваккарнагель.

— Да, — повторил я так же твердо. — Голубого.

Ваккарнагель огляделся. Но я чувствовал, что все идет как надо, и, как всегда гениально уловив общественный настрой, он изогнул свои губы в хищнической усмешке и похлопал меня по плечу.

— Ну и лады, забирай на фиг своего мишаню, Финн. Финнчик-говнинчик, — потише добавил он прямо мне в ухо и поднял вверх мою правую руку, как рефери на боксерском ринге.

Я принял медведя, а был он с меня размером; в последний раз обменялся взглядом с Таней, чтобы получить от нее решающий поощрительный кивок, но к своему ужасу увидел, что она вместо этого завела глаза к небу и отвернулась. Что такое?

Я локтями расчистил себе дорогу в смеющейся толпе и побежал прочь с внезапным ощущением несомненной дурости. Меня заметила, когда я проходил мимо седьмого корпуса, стайка девчонок, прыгавших в резиночку, и давай вопить мне вслед, окликать по имени, мне уже не по возрасту, отчетливо почувствовал я в эту секунду, болтаться по улицам с огромным плюшаком за спиной, синтетическим чудовищем, которое за время пути еще и наэлектризовалось, из-за чего волосы у меня теперь стояли дыбом даже сильнее обычного. Совершенно измотанный, я поднялся по лестнице, отшвырнул от себя в прихожей медведя и плавки и забаррикадировался в комнате, запершись на все замки и засовы.

— Финн, ты тут? — крикнула Линда и подергала ручку. — Открой!

Легче сказать, чем сделать. Ведь что на самом деле хотела Таня сказать этим своим закатыванием глаз?

Я хорошо понимал, что она хотела сказать. Даже слишком хорошо, вот в чем дело. Я сделал неверный выбор: я выбрал Линду, а не ее, это было непростительно, по-детски, смехотворно — мог бы, к примеру, человек, лучше натренированный в общении с братьями и сестрами, совершить подобную глупость? Разумеется, нет. Братьев и сестер ненавидят, а не заваливают монструозными плюшевыми мишками; они занимают твое место, они едят твою еду, они мешаются под ногами, они слишком большие или слишком маленькие, слишком умные или слишком глупые, а я взял да и предпочел величию сантименты — Таня уже, можно сказать, была у меня в руках, к тому же я восстал против самого Ваккарнагеля, обратив его пятьдесят эре в самого дурацкого мишку на свете.

— Да открой же, Финн!

— Нет, — сказал я, не слишком громко, это ведь был еще пробный ответ. И где же мамка?

— Открой, — продолжала канючить Линда. — У тебя что, секрет?

В ее голосе слышалось даже любопытство. — Мишка расчудесный.

— Медведь дрянь!

— Чего?

— Дрянь медведь! Я его спёр!

Наконец проявился голос матери, чужой и беззаботный:

— Ну не дури, Финн, а то Кристиану придется выломать дверь.

— Что тебе Фредди I подарил? — заставил я себя спросить.

И послышалось еще с другой стороны двери, как там смеются, потом еще с чем-то возятся, двигают стул, включают плиту, заднюю левую конфорку, слышу я, маленькую, для кофейника, переговариваются, передают сахарницу, звякают чайными ложками — я был просто-напросто оглушен этими звуками будничной жизни и машинально повернул ключ в замке. Линда распахнула дверь, вошла и поблагодарила за медведя.

— Спасибо большое.

Праздник удался на славу. Фредди I в кои-то веки не оплошал, поиграл с девочками, зато поел хорошо; фокусы Кристиана прошли на ура, так же как игры и песни Марлене; Кристиан в рубашке с закатанными рукавами, воистину довольный постпраздничный отец семейства в домашней круговерти, был ничем не лучше голубого медведя, а этот по очкам шел вровень с никем пока не помянутым моим отсутствием. Линда его и не заметила, пока я не вернулся, а мамка специально не желала его замечать, как я понял, когда мы уселись за праздничный ужин доедать остатки пиршества, пирожные и конфеты с шоколадками. Доброжелательно обсуждались гости, в этом виде спорта я смог выступить — будто и не сбегал никуда, а выполнил свой долг старшего брата.

— Ну вот, теперь спать, спокойной вам ночи, — сказала мамка, когда мы уже лежали в постели, и погладила нас по щечке, сначала Линду, потом меня, потом Линду, потом меня… потому что после такого удачного дня она не могла решить, на ком же ей остановиться, чтобы получилось, как в здоровой семье, где господствует симметрия; я-то думал, я уже стал большим, но оказывается, был все таким же маленьким, каким и всегда, с той единственной разницей, что теперь это походило на кошмар.

В новом классе дела у Линды пошли не очень хорошо, вероятно, тут недостаточно было просто тянуть руку и лепить от балды, чтобы тебя похвалили и потрепали по щечке. Есть у меня подозрение, что за этим крылась педагогическая стратегия — не цацкаться больше с Линдой; с Линдой уже достаточно нацацкались.

Но и она больше не была такой уж безответной, и вот в конце октября посреди урока религии в нашем классе рядом с фрекен Хенриксен вдруг возник Эльба, ткнул в мою сторону длинным желтым пальцем, согнул его кверху, показывая, чтобы я вышел за ним, и удалился.

В коридоре он ни слова не произнес, а сразу так шустро устремился вперед, что мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него, бежать мимо всех этих дверей, мимо гардероба и вниз по лестнице до самой столовки, где мы застали Линду с ее старым учителем, клерикалом Самуэльсеном, за скандалом, похожим на ожесточенную семейную свару. — Я хочу к маме! — взвыла она, кидаясь мне на шею. Из ее уст я это слово услышал впервые. И не было никакого сомнения, кого она имела в виду.

— И вот так битый час, — укоризненно сказал мне Эльба, призывая полюбоваться результатами моей идиотской попытки ее спасти. Но поскольку я не понял, куда он клонит, он раздраженно добавил: — Так что, мне кажется, ты должен ее отвести к матери.

— А?

— Ты слышал, что я сказал.