Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Сердце ее трепетало.

Утром Валерик сказал:

— Мам, сходи-ка ты в школу.

— Зачем?

— Что-то тебя Митрий Митрич зовет.

"Господи, — обмерла Клава, — Этого еще не хватало, господи!"

К Дмитрию Дмитриевичу Треневу, классному руководителю сына, раньше на вызовы ходил всегда муж Худяков. Ходил частенько. Валерик в школе не дремал. По рассказу мужа она представляла себе Тренева злобным тупым чудовищем.

— Что ты там сделал? — спросила она невозмутимого Валерика.

— Дал Вальке Клюшке чернильницей по башке, — сказал гармонично развитый ребенок и, подумав, добавил — Все чернила вытекли на парту. Эх!

— Это как же? За что? — не поняла Клава.

— Чтобы не думала о себе…

Клава шла после работы в школу медленно, не спешила. Капало с крыш. Прозрачные, холодные лужи блестели на мостовой. Она думала, что теперь, видать, пропал Валерик. Разве вырастит она его, баба, как мог вырастить Гриша. Да никогда.

А от Гриши ничего не осталось. Вот как. Он дома умер. Перед самым тем, как умереть, Гриша вскочил из постели, повис у нее на плечах, сдавил руками, зашептал жарко:

— Ой, Клава, как страшно! Как страшно, Клава!

И тут же успокоился.

Клава стала в сторонке, к табачному ларьку, постояла.

"Зачем иду в школу, — подумала она вяло, — такая?"

Дмитрий Дмитриевич Тренев принял Клаву в своем физическом кабинете, где пахло электричеством, а по стенкам висели разные инструменты и графики, подействовавшие на Клаву удручающе. Но сам Тренев оказался милым юношей, наверное, Гришиным ровесником, подстриженным почти наголо, с круглой, как у Котовского, головой. Он знал, конечно, о том, что Клавин муж уже больше не среди живых, и поэтому смотрел на нее с уважением и воодушевлением.

— Ваш сын удивительный мальчик, — сказал он.

"Еще чего натворил Валерка?" — с испугом подумала Клава.

Тренев усадил ее на стул, а сам шагал перед ней, размахивал короткими руками почти до лица. Он сказал большую речь. Глаза его горели странным динамическим огнем, опять, как у Гриши.

— Что есть человек, Клавдия Андреевна? Человек сам по себе не добро и не зло. Человек — это аппарат для осуществления добра и зла. Один и тот же человек творит то доброе, то очень злое. И это непонятно, если смотреть с предубеждением.

Но надо смотреть объективно. И тогда окажется, чем ярче личность, тем она противоречивее. Разнобой в желаниях и поступках.

Обычно это не так заметно у взрослых, мы подчиняемся необходимым общественным условностям. Дети — проще. Они не подчиняются, они — приспосабливаются иногда, но остаются себе на уме.

Ваш Валерик — самое удивительное противоречие, которое я только видел. Он весь непостоянство. Может быть, он гений, понимаете?

Понимаете меня? Он, мальчишка, не считает нужным приспосабливаться, а живет по каким-то своим собственным законам. Чувствуете? Собственным!

— Что же мне теперь, лупить, может, его чаще? — робко спросила Клава, поражаясь горячности и блеску глаз учителя и в то же время чувствуя непонятную гордость за Валерика.

— Ах, нет, не то! — почти кричал Тренев. — Как это неправильно, что вы говорите. Дети — сложный, очень сложный аппарат, чуть что не так — ломается навсегда. Понимаете?

"Читайте Сухомлинского!" — вспомнила вдруг Клава, и горячая волна жалости к умершему Грише окутала ее.

— А почему вы никак с моим Григорием не ладили? — спросила она.

Тренев от неожиданности поперхнулся, слегка покраснел. Ему нравилось узкое, внимательное лицо Клавы.

— Он был радикал, — вдумчиво ответил Тренев. — Не признавал компромиссов. Понимаете, это хорошо на войне, допустим, но не в воспитании детей… Он ведь и Валеру неправильно вел, вы поймите.

— Нет, — сказала Клава, — правильно.

Она встала, неловко кивнула и пошла к двери. Тренев, смущенный, семенил за ней.

— Не обижайтесь, — говорил он. — Мальчик у вас просто прекрасный, прекрасный!

"Зачем я осталась одна, — думала Клава, — пропадет мой дорогой Валерик. Не управлюсь я с ним. Гриша плохо подумает", — она спохватилась, что Гриша уже ничего не подумает, его нет. И он был, она знала. Был он, она и сын. А вот больше ничего не было, действительно.

"Как же я с ним буду теперь? — думала Клава. — Целый день на заводе. Да и молодая я еще. Куда мне? А?"

Валерик резвился во дворе среди ровесников. Клава понаблюдала за ним издали — худым, в стареньком облезлом пальто, подвижным, — потом подошла и сказала:

— Пойдем, сыночек, домой. Поговорить нам с тобой надо.

Валерик покривился, по кивнул, побрел, стесняясь приказа, поодаль.

Дома, в пустой светлой комнате, Клава усадила его на диван и сама села рядом. Долго она не находила слов, да и не знала толком, о чем говорить. Сын смотрел на нее серьезно и, казалось, с сочувствием.

— Тебя, мам, учитель напугал? — спросил он.

— Да, малыш. Он мне сказал… Он просил, чтобы ты стал лучше.

Валерик усмехнулся.

— Он всем так говорит. Ты, мама, не думай об этом. Дети все одинаковые, шалят. Вот когда я еще немного вырасту, тогда буду лучше. Ведь так?

Клава боялась опять расплакаться от беспомощности, от любви, от тоски.

— Ты уже взрослый, Валера. У нас папы нет, ты знаешь. Мы вдвоем. А я, милый, слабая. Я не смогу тебя правильно воспитать. И если ты вырастешь плохим, я умру!

Она всхлипнула, давясь слезами, как тестом, грудь ее вздымалась.

— Ну что ты, что ты, мама. Не плачь! Я так буду делать, как ты хочешь…

Глаза его ответно намокли.

— Ты решил сегодня задачу? — успокаиваясь, наугад спросила Клава.

Валерик встал и побрел на кухню. Минут десять Клава посидела одна, потом заглянула. Сын склонился над тетрадью, что-то писал. Губы его подрагивали, лицо суровое, тонкое.

Она поставила чайник, достала мясорубку и начала провертывать мясо на котлеты.

Через час Валерик молча отдал ей тетрадку и учебник. Сам сел опять за стол. Клава читала отмеченную задачку, но не могла понять ее смысл. Она делала вид, что понимает, испуганно поглядывала на сына.

— Все правильно, не думай, — сочувственно и твердо сказал Валерик.

— Я вижу, — ответила Клава. — Теперь, если хочешь, иди гулять.

— Не хочу.

— Чего же ты хочешь? Кушать? Еще не готово.

— Я не хочу есть.

— Тогда иди в комнату. Уроки — это все?

— Папа смотрел дневник.

— Давай дневник.

Он принес. Открыл на нужной странице. Там была запись: "На уроке рисования играл в морской бой. На замечание нагрубил. Подпись".

— Ты нагрубил учителю?

— Я сказал ему, что мне надоело рисовать его цветочки. Пусть сам их рисует. Настоящие художники рисуют большие яркие картины с красками.

— Учитель хочет постепенно научить тебя рисовать такие картины.

— Папа говорит, надо учиться всему самостоятельно.

— Как это?