Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Когда я с замиранием сердца открывал дверь, опасаясь, что Нодж еще не ушел, мне показалось, будто в доме что-то изменилось, он был заряжен не так, как раньше. Я глубоко вздохнул и пошел наверх, готовясь к худшему. К счастью, от Ноджа не осталось и следа. Разве что смятая подушка да незастеленная постель.

Неделю мы не виделись. Это были каникулы после первого полугодия, и обычно мы каждый день перезванивались, а тут — тишина. В первый день учебы я вышел утром из дому, повернул за угол и заметил Ноджа на другой стороне улицы. Мы оба тут же остановились, приветственно помахали друг другу и улыбнулись; я перешел на его сторону улицы. О том вечере не было сказано ни слова. Как если бы ничего и не случилось. Уверенности не было ни в чем, но обстоятельства и детали неприятно тревожили подростковое сознание, которое безоговорочно и с удовольствием присоединялось к общему хору насмешек над гомиками и педиками. Одним словом, о том вечере не было сказано ни слова ни тогда, ни после. Как будто все нам просто привиделось во сне — плод фантазии, не больше. Я и сейчас иногда не уверен, было ли это на самом деле.

Мы живем у меня. Потому что у Вероники безвыходная ситуация. В ее квартире ремонт. Надо починить протекшую крышу, перенести несущую стену, чтобы все не рухнуло, а кроме того, покрасить семь стен. Но вид из окна во двор по-прежнему отвечает самым строгим требованиям — фэн-шуй в полном порядке. Надеюсь, это остановит поток денег, высосанных ремонтом. Помимо тех двадцати тысяч, в которые это выльется для нее. Для нас.

Какая злая сила заставила Вронки купить эту квартиру вопреки соображениям здравого смысла? Ее собственная глупость. Так же, как моя, Тони, Ноджа или Колина. Но у каждого из нас есть своя индивидуальная зона идиотизма, своя слабая точка. И умные мы тоже по-разному, в разных местах. Именно поэтому нам так трудно друг друга понять.

Я, например, не уверен, кто из нас двоих глупее: я или Вронки, или мы глупы одинаково, и в чем именно наша глупость состоит. Но мы оказались в ловушке, выхода из которой не хватает ума найти ни у меня, ни у нее.

По тому, как Вронки намазывает масло на поджаренный хлебец, я вижу, что она страшно злится. Она слишком сильно давит на хлеб — слышно даже, как нержавейка карябает хрупкий хлебец. Она делает это слишком сосредоточенно, как будто выполняет какую-то сложную манипуляцию. Доводит масло до самого края. Потом аккуратно разравнивает, чтобы каждый сантиметр был покрыт ровным слоем.

Двадцать алых роз с каплями воды на лепестках (вчера я тайком сунул их в воду), лежат на столе перед ней, а она не обращает на них никакого внимания. Она поблагодарила меня, но формально, сквозь зубы. Одинокий шип вылез наружу, прорвав упаковочную бумагу. Открытку она так и не прочла.

Я знаю, на что она злится. Но теперь уже я и сам начинаю злиться из-за того, что она злится, потому что чувствую себя виноватым. Нарочито громко ставлю чашку на блюдце, кажется, оно вот-вот треснет. Я делаю это, чтобы заявить свою позицию. Она поворачивает ко мне голову, при этом кожа на ее шее натягивается и образует узор из ровных, прилаженных друг к другу морщин.

— Что с тобой?

Она говорит с полным ртом, из-за ненакрашеных губ на стол вырывается маленький фонтанчик крошек. Она смахивает их на пол не глядя. Они исчезают в стыковых щелях натертого паркета.

Через окно пробивается яркий солнечный свет: идеальная погода для середины августа. Я выпускаю воздух через ноздри. Хотел вздохнуть, но вместо этого фыркнул.

— Ты знаешь, что дело в тебе.

Она возвращает голову в прежнее положение, смотрит в окно, сохраняя многозначительное молчание.

— Мне казалось, что мы обо всем договорились, — продолжаю я, стараясь не заводиться.

Она не двигается. Потом словно уходит в себя. И я слышу даже не шепот, а шипение.

— Это ты обо всем договорился. У меня не было даже возможности выбрать.

С этими словами она встает и, по-прежнему не глядя в мою сторону, решительно направляется к выходу. Она не одета, розовая кожа у нее между ног выглядит влажной: мы занимались сексом. Это было полчаса назад. Тогда казалось, что все замечательно. Как же быстро все может поменяться. Оглянуться не успеешь.

Она вышла, а я продолжаю сидеть, пытаясь разобраться с этой проблемой. На меня находит приступ фатализма: я прихожу к выводу, что проблема неразрешима. Иду в кладовку и вытаскиваю большую белую сумку, заваленную моими рубашками. Клюшки для гольфа вылезают из-под расстегнувшейся молнии, некоторые цепляются за рубашку.

Металл, застряв в дереве и ткани, лишний раз подтверждает, что все сегодня против меня. Я пытаюсь вытащить клюшку, кажется, это третий номер. Она не поддается. Я опять тяну, на этот раз с силой. Что-то порвалось. Клюшку я вынул. Ее конец обмотан куском тонкой голубой ткани. Моя любимая рубашка. Подарок Вероники на день Святого Валентина. Вероника, конечно, скажет: как это символично, что я порвал ее первый подарок. Она считает, что окружающий мир разговаривает с нами посредством не связанных между собой событий. Она во всем видит смысл.

Я смотрю на клочок голубой ткани и чувствую, что часть моей ярости перешла на эту голубую ткань. А остатки испарились и улетучились. В самом деле, разве мог я рассчитывать на понимание с ее стороны?

Я знал, что беды не миновать, когда она сказала мне, в какой день родилась. Я не мог в это поверить. Если Вероника права и окружающий мир действительно ведет с нами разговор, то что он хотел сказать, создав это противоречие? Но я все-таки не верю, будто он разговаривает с нами, этот самый окружающий мир. Так, случайное совпадение, неудачное стечение обстоятельств. Подобное происходит сплошь и рядом.

Вероника вернулась. На ней бледно-розовый, стеганый, бесформенный халат. По низу орнамент из цветов. На ногах тапочки в виде игрушечных мишек. По задумке они должны быть веселыми, а в реальности какие-то испуганные.

Вероника по-прежнему не смотрит на меня. Снова садится и возвращается к процессу намазывания масла. Желтое масло уже растопилось и превратилось в серебристое.

Я заговариваю, но голос звучит более униженно, чем мне бы хотелось:

— Я порвал свою лучшую рубашку. Клюшкой для гольфа.

И протягиваю ей клочок материи как флаг капитулирующего войска. Она поворачивает голову и внимательно смотрит на материю, будто пытаясь прочесть послание, зашифрованное в переплетении нитей.

— Хорошо. — Голос твердый, уверенный. — Может, кто-то пытается тебе что-то сказать.

Я задираю голову и закатываю глаза. И тут же понимаю, что выглядит это фальшиво, я видел однажды по телевизору, как нечто подобное делал какой-то тип. Оставив эту затею, опускаю голову так, чтобы увидеть, который час. На часах 9.45. У меня есть еще минут пятнадцать.