Альберто Моравиа - Аморальные рассказы

Ох и хороша! Выпустила именно ту отравленную стрелу, что, проникая в печенки, поражает насмерть. Так и есть, он тут же теряет голову; разворачивается и двумя руками хватает меня за горло. Именно этого я и добивалась. Рыдаю, дышать нечем, и из-под его рук кричу: «Убей меня, да-да, убей меня, казни меня!»

Увы, мой призыв дает результат, противоположный тому, на который я надеялась. Может, я напугала его этим «казнить», и он засомневался? Он отпускает мое горло, открывает дверцу машины, выскакивает и бежит, постепенно удаляясь. Последнее, что я вижу, — его спина, скрывающаяся в кустарнике.

Очумевшая и разбитая, несколько минут сижу в машине неподвижно, уставившись через все еще открытую дверь на заросли кустов, разукрашенные разным мусором. На самом деле, — говорю я себе, — в конечном итоге, все мои беды от одного: я хочу быть любимой своим мужем, как каждая уважающая себя жена, — и всё. Из-за утреннего разочарования в муже вышли и все остальные неприятности: ссора с матерью, стычка с отцом, разрыв с Джачинто. Последнее, если хорошо подумать, настоящая беда — с сегодняшнего дня надо будет платить за ремонт машины. Эта мысль, в общем, весьма приземленная, придает мне силы. Теперь я уже совсем не сумасшедшая, которая ищет кого-то, кто будет ее бить, колотить, убивать; я — просто женщина, жаждущая любви. Закрываю дверь, завожу машину и отправляюсь домой.

Через несколько минут я уже на площадке перед своей квартирой. Тихонько открываю дверь, осторожно, как вор, просачиваюсь внутрь, пытаюсь не производить шума. Из передней на цыпочках прохожу по коридору; из него, по-прежнему на цыпочках, — в спальню. Тут полный порядок; горничная все убрала и ушла. Спальня пуста; жалюзи наполовину прикрыты, внутри чистый и спокойный полумрак. Не понимаю, чем вызвано, но мне кажется, что здесь что-то не так. Может быть, из-за контраста между нынешним порядком, тишиной и спокойствием и той сценой, что произошла сегодня утром между мной и моим мужем? Да нет, что-то совсем другое, новое и необычное, не могу точно понять — что именно. Тут я взглянула на кровать и увидела над тем местом, где я сплю, слева от изголовья, на гвозде, которого не помню, висит на пряжке ремень моего мужа.

Иду, снимаю ремень с гвоздя, зажимаю его в руке и сажусь на край кровати. Я растеряна и напугана одновременно. До сих пор побои, что мне доставались от мужа, были спровоцированы непредвиденной и непредсказуемой неизбежностью жестокой развязки, пугающей и безотчетно желанной, тем, что я, на моем внутреннем языке, называю «несчастьем». Мы оба, я и муж, безотчетно и вопреки самим себе, низко пали. Но теперь этот ремень, висящий у изголовья, напоминает инструмент пыток в камере инквизитора, готовый к услугам при первой необходимости. Этот ремень — который меня «доставал», пока я спала, и маячил перед моими глазами, когда я просыпалась, — пугал, как знак того, что мы оба, я и мой муж, вступили в тайный сговор, ясный и осознанный, и, тем не менее, вынужденный. Отныне и навсегда мы будем знать, что висящий ремень «говорит» о прелюдии к наслаждениям, то есть конкретно вот что: наступит минута, когда я лягу ничком, отброшу одеяло до ягодиц, и мой муж, сняв ремень с гвоздя, хорошенько высечет меня, а я буду чужим для меня самой голосом стонать от боли.

Как все это уже просчитано и как, в итоге, отвратительно.

Может, этот ремень повешен на гвоздь как любовное предупреждение? Мой муж вбил гвоздь и повесил на него ремень для того, чтобы во мне возникали именно эти мысли и это отвращение? И наверное, он хотел этим сказать: «Смотри, вот — пропасть, в которую мы рухнем».

Кто знает, может быть, он, как и я, хочет и не хочет этого. Уверена, что это он вбил гвоздь и пристроил ремень.

Однако, глядя на лежащий на моих коленях ремень, я сомневаюсь. Потом решительно встаю и иду вешать ремень обратно. Смотрю на часы — почти час. Скоро придет, пора подавать на стол; еще есть время что-нибудь приготовить. Я бросаю последний взгляд на висящий над изголовьем ремень и выхожу из спальни. Сейчас придет муж, и во время обеда мы обо всем потолкуем; во всяком случае, обед способствует и разговору, и нашему сговору.

Всё, приготовления закончены. Диван в гостиной я превратил в кровать — здесь буду спать я. Он (или она) будет спать на моей постели. На случай, если он (или она) не захочет или не сможет выйти из дома, я купил банки с консервами, несколько килограммов макаронных изделий и разные сорта сыров и колбас. Наконец, освободил стенной шкаф от моих вещей — он может пригодиться ему (или ей), чтобы развесить его (или ее), назовем так, пожитки. Теперь мне ничего не остается как ждать: он (или она), если верить вчерашнему телефонному звонку, должен (или должна) приехать максимум через час.

Но нужно договориться о значении слов. «Раньше» слова имели смысл, скажем, нормальный; «теперь» они имеют другой смысл, скажем «организационный». Например, в моем случае, глагол «ждать» означает быть «организованным», то есть не ждать кого-то или чего-то, а быть в месте, которое мне было назначено, и ни в коем случае не уходить оттуда. В общем, если верно, что в каждом ожидании есть что-то личное, — а я думаю, оно так и есть, — то мое сегодняшнее состояние ожиданием назвать нельзя. То есть подтверждается странное противоречие: пока я жду, не произойдет ли что-нибудь определенное в гипотетическом будущем моего ежедневного существования обычного человека, в действительности я не знаю, чего именно жду, а если хорошенько вдуматься, то я не жду ничего. Разве что решусь превратить средство в цель, то есть сделаю из себя самого цель, хотя пока я — всего лишь средство. Если я сделаю из самого себя цель, то как мне в нее поверить?

Впрочем, даже понятие «обычный человек», с тех пор как я вошел в Организацию, приобрело совсем иной смысл. «Раньше» я был убежден, и очень был этим доволен, что я действительно самый обыкновенный человек, подобно многим и многим. А «теперь», как раз из-за того, что я обычный человек, мне навязали роль необычного, и я вынужден ее играть. Таким образом, «обычный человек» в моем случае обозначает не обычного человека, который притворяется, что он человек обычный, но только для того, чтобы сделать нечто необычное, а может, и сложное. Так ведь?!

Даже не ожидая ничего, я все равно должен был бы как-то проводить время, но, к сожалению, я уже не могу проводить его как «раньше», то есть, например, как когда просто ждал женщину.

А это ожидание того типа, когда такой человек, как я — среднего возраста, вполне хорош собой, с умеренной зарплатой, живущий один в двухкомнатной квартире плюс подсобные помещения, — предельно понятен. Из-за исключительности и противоречивости сложившейся ситуации теперешнее ожидание даже на чисто бытовом уровне включает в себя любые виды ожидания, в том числе экспрессивно окрашенные и гипотетические. И естественно, если учесть что Организация отнимает у слов сущность, оставляя только их оболочку, я буду не столько жить ожиданием прихода женщины, сколько представлять его, — и представлять так, будто я жду той самой важной для человека минуты, которая отделяет желание от его исполнения.