Вячеслав Бутусов - Виргостан

…Если ты желаешь возвестить людям какую-либо важную истину, облеки оную в одежду общего мнения.

Пифагор (576-496 гг. до н. э.)

– время настоящее;

– обстоятельства обычные;

– отсветы;

– Герральдий, профессиональный житейский эхолов;

– Хопнесса;

– Евсения, она же Всеша;

– Геогриф;

– птица Очевидия с хохолком;

– книга-самострок, в которой все меняется, но все остается;

– кто-то незримый, кем все это чтимо;

– Кто-то чтимый, Кем все это зримо.

Описываемые здесь события происходят в нынешние времена, когда человек уже разьединился, но еще не ужаснулся. Однако все идет своим чередом. Стрелки Герральдия совершают полный оборот и останавливаются именно здесь – в этом месте, где туман рассеивается, проглядывает солнце и становятся ощутимы все цвета, запахи и звуки:

– … уауауау! – выплывает из тишины вереница черно-белых хвостиков, приоткрывая завесу неясности.

Следом катится исполинское семицветное колесо радуги и, с мягким шипением, останавливается у самого края обрыва. Эхолов ставит свой высокомерый сапог на внутреннюю часть кольца, сосредоточенно всматривается в расплывчатый пейзаж и сквозь потрясающее обрамление наблюдает полноценную картину проистекающего действия. Верхние потоки событий обрушиваются вниз, поднимая фонтаны брызг над линией горизонта и сияющим облаком воспаряют к началам круговерти – туда, откуда берут свои силы водопады большой мойки, вколачивающие пыль сомнений в бездонную чашу терпения.

В этой оживленной кутерьме почти неслышно раздается звон обнажаемого клинка:

– Вж-ж-жик!

Наступает тишина, движение замирает, Герральдий входит в рассеченную воду, река смыкается, течение возобновляется и уносит его вниз по скале. Над согретой утренними лучами долиной разносится множество крохотных разноцветных герральдиев.

Сферы отворяются:

– Ятебялюблю!

Близится час откровения…

Верика открывает глаза.

Копошится в нагретой постели и извлекает из-под подушки теплую тянучку. Кровать выгибается пружинистым мостиком во всю свою железную стать и издает свежевыжатый восторженный симфонический клич – олицетворение подьема нового витка времени на небывалую высоту.

Лист календаря испуганно вздрагивает, отрывается и соскальзывает по стене прямо в окно, с карниза на крышу и дальше вниз на подпись. Следом раздается сигнал утреннего подьема. Звучит кукольный марш со свистульками, и на столике у кровати самым обстоятельным образом разворачивает свое чтение утренняя книга:

– Раз, раз, раз. Хэмм!.. Доброе утро, уважаемые читатели. Сегодня для естественного пробуждения мы рекомендуем вам утешающие, безмятежные, сладкоголосые песнопения пастельных тонов в духе раннего импрессионизма…

– Вы там ничего не напутали? По-моему, это вечернее наставление, – поправляет Верика.

Из книги доносятся бубнеж, шушуканье, препирания и, наконец, смущенные голоса:

– Так оно и есть! Так оно и есть! Мы опять опростоволосились. Записывай ход. Первая сверху – на третью снизу: «Звонкие бодрые горны…» и так далее. Который раз на одни и те же грабли. Спасибо за подсказочку!

. . .

Тем временем происходит далееследующее в нижеизложенной последовательности: бодрение, умывание, одевание. В дело вступают вериканские мастера-рукомойщики, еженоги-полоскуны, распутывальщики и светлопевцы, конечно же.

Верика берет книгу в руки. Книга совсем легкая, свежая, пахнущая травяными и земляными красками, дрожащая от переполненности чувств и представляющая собой кленовую ладошку в потертом переплете с визой Хопнессы. Сегодня она пылает ярко-желтыми чернилами. Книга демонстративно покрывается мурашками и притягивает к себе салфетку.

– Чей ход? – возникает закономерный вопрос.

Его грозно раскачивающийся ус спиралевидным профилем нависает над съежившейся страницей. Галдеж возобновляется:

– Наш, наш! Давай, двигай на вторую сверху, а то у нее уже косы начинают заплетаться!

Слышен шум передвигаемой писанины и зычные команды.

Всеша называет это «рукопашной живописью». Она учится житию-бытию в настоящей школе, и там один раз в день разбираются в особенностях литературной самодеятельности.

Близится час почтенного собрания…

Волосы Верики сплетаются в тугой собор. Завершающие детали головного сооружения украшаются фрагментами растительных узоров. На полюсе макушки пробивается коронный элемент – поющий фонтан.

– Ух ты! – слышен из приоткрытой книги возглас довериков.

– Ах ты! – вторят им недоверики.

В эти короткие минуты согласия они непроизвольно забывают о межредакторских распрях.

Пока Верика спускается по лестнице, ее перламутровая кожа приобретает смугловатый оттенок. По ходу дела сосредоточенно изучается утренняя подборка воротничков, и к тому моменту, когда правая нога ступает на коврик рядом со следом левой ноги, Верика уже поправляет кружевные манжеты.

– Э-э-эх! – раздается праздничный выстрел Герральдия.

Часы бьют один раз. В мировом господстве есть много чудесного. Например, утро воскресенья.

. . .

Верика трапезничает с домочадцами. Она делает длинный пуфф и отодвигает от себя обеспудренный творожный кекс:

– Куфно!

Книга читает вслух назидательно:

«Блины из воздухорослей и вотерброды – это очень полезная и питательная пища…»

– А моя снежная пудра еще и вкусная! – уточняет Верика, поглаживая живот и добавляя с некоторой долей раскаяния: – Сладость – моя слабость.

В книге внеочередное замешательство. Птица с хохолком подзадоривает летописцев:

– Строчите, строчите – остроперы!

Доверики и недоверики пишут эту книгу давно и непрерывно, но, пока не найдут согласия, вынуждены постоянно переписывать ее. В этой книге все меняется, но все остается. Иногда кажется, что книга пишется сама собой, но, судя по шуму внутри, там просто что-то переставляется. Часто на порог обложки выносятся корзины с сором, который куда-то бесследно улетучивается. Птица Очевидия в таких случаях обычайно пожимает плечами, дескать: