Нил Шустерман - Бездна Челленджера

— Я уже тебя навещала, помнишь? Ты знаешь, кто я такая?

Я хочу разозлиться на нее за такие вопросы, но не чувствую злости. И вообще ничего.

— Нет и да, — отвечаю я. — Нет, я не помню, но да, я знаю, кто ты такая.

— В прошлый раз ты был немного не в себе.

— А сейчас?

— Все относительно.

Я сижу и молчу. Ей явно неловко. Мне нет. Сейчас у меня бесконечное терпение. Я могу вечно ждать.

— Прости, — произносит подруга.

— Ладно.

— Прости, что я думала, что ты… ну, сам понимаешь.

— Думала, что я?..

— Что ты… под чем-то.

— А, это. — Я собираю по кусочкам наш последний разговор в школе. Кажется, с тех пор прошло несколько жизней. — Я ведь и был под чем-то. И наркотиками меня снабжал сам бог. — Шелби не понимает шутки. — Я торчал от собственной биохимии. Все вещества были уже внутри.

Подруга кивает, делая вид, что поняла, и меняет тему. Мне все равно.

— Так вот, мы с Максом продолжаем работать над игрой.

— Это хорошо.

— Когда тебя выпишут, мы покажем тебе, что у нас есть.

— Хорошо.

Со слезами на глазах подруга просит:

— Держись, Кейден!

— Хорошо, Шелби. Буду держаться.

Кажется, родители затевают с нами партию в «Яблоки к яблокам». Вряд ли это хорошая идея.

Девичий силуэт выделяется на фоне огромного, во всю стену, окна комнаты, носящей название «Панорамный холл». Ее устроили специально, чтобы дать пациентам ощущение свободы и открытого воздуха посреди законопаченной стерильности. Задумка не сработала.

Девочка почти отсюда не уходит. Она стоит, как памятник, и смотрит в окно. Темная фигура на фоне ярких красок внешнего мира, с вечно устремленным вперед взглядом.

Я почти боюсь к ней подойти. В первые разы, застав ее тут, я держался на расстоянии, но сейчас ощущение, что я кусок ананаса в желе, немного ослабло. Я здесь, а не где-нибудь «там» — и решаю этим воспользоваться. Невероятным усилием воли я трогаюсь с места и направляюсь к девочке. Вскоре я подхожу настолько близко, что она может видеть меня краем глаза.

Девочка не шевелится, никак не подает виду, что заметила меня. Я не могу определить ее национальности. У нее шелковистые каштановые волосы и кожа цвета мореного дуба. Ни разу не видел, чтобы кто-то так долго стоял не двигаясь. Интересно, это лекарства так действуют или она сама по себе такая? По-моему, это очаровательно.

— Что там? — осмеливаюсь я спросить.

— Все, что не здесь, — холодно отвечает девочка с легким акцентом. Судя по выговору, она или из Индии, или из Пакистана.

Из окна открывается вид на покатые холмы, застроенные в ряд сельскими домиками, которые по ночам светятся, как рождественская гирлянда. За холмами видно море.

— Я видела, как ястреб спикировал вниз и унес крольчонка, — рассказывает девочка.

— Да уж, — замечаю я, — такое не каждый день увидишь.

— Я ощутила, как бедняжка умер, — продолжает она и прикасается к тому месту, где должна быть ее печень. — Почувствовала здесь… — Девочка дотрагивается до своей шеи. — И здесь.

Мгновение мы молчим, а потом она произносит:

— Доктор Пуаро говорит, что я вижу то, чего нет. Что, когда поправлюсь, я сама это пойму. Ты ему веришь? Я — нет. — (Я не отвечаю, потому что не знаю, можно ли верить словам попугая.) — Ястреб был моей надеждой, крольчонок — душой.

— Очень поэтично.

Девочка наконец-то поворачивается ко мне. Ее черные глаза горят яростью.

— Это не поэзия, это правда! Ты ведь работаешь на Пуаро, да? Он послал тебя сюда. Ты один из его глаз.

— Пуаро пусть летит ко всем чертям, — отвечаю я. — Я здесь, потому что… — Я не могу собраться с силами и договорить, так что девочка завершает за меня:

— Потому что должен. Как и я.

— Да. Именно. — Наконец-то мы друг друга поняли. Это нельзя назвать нормальным разговором, но, по крайней мере, мне уже не так неловко.

— Другие обсуждают меня, да? — спрашивает девочка, снова устремляя взгляд вдаль. — Знаю, что обсуждают. Они говорят ужасные вещи у меня за спиной. Все и каждый.

Я развожу руками. Большинство здешних обитателей не замечает вообще ничего, если это что-то не нарушает их понятий о личном пространстве. Конечно, есть тут и такие, чье личное пространство не поместится между Землей и Луной.

— Ни разу ничего такого не слышал, — отвечаю я.

— А если услышишь, скажешь мне? Могу я тебе доверять?

— Я сам себе не могу доверять, — предупреждаешь ты.

Девочка улыбается:

— Раз ты честно признаешься, что сам себе не веришь, значит, ты точно достоин доверия. — Она снова оборачивается ко мне и всматривается в мое лицо: ее глаза движутся вверх-вниз, из стороны в сторону, как будто меряя расстояние между моими ушами. — Я Калли, — произносит она.

— Кейден.

Мы стоим и вместе смотрим в окно, ожидая, пока ястреб утащит еще одного крольчонка.

Раньше я боялся умереть. Теперь боюсь не жить. Разница есть. Все мы непрерывно строим планы на будущее, но иногда это будущее так и не настает. Я сейчас о будущем одного человека. Конкретно — о своем.

Иногда я представляю себе, как через десять лет мои знакомые вспомнят прошлое и скажут что-то вроде: «У него был такой потенциал!» или: «И все коту под хвост!»

Я думаю о том, что мог бы сделать и кем хотел бы стать. Культовым художником. Успешным предпринимателем. Прославленным разработчиком игр. «Ах, у него был такой потенциал!» — стенают призраки будущего, качая головами.

Страх не пожить — это глубокий, всепоглощающий ужас перед необходимостью наблюдать, как твой потенциал неизбежно растворяется в разочаровании, когда то, что должно быть , погибает, раздавленное тем, что есть . Иногда мне кажется, что лучше умереть, чем дожить до такого, потому что «могло бы случиться» ценится выше, чем «должно было случиться». Мертвым детям ставят памятники — психически больных детей прячут под ковриком.

В офисе Пуаро висит мотивирующий плакат. На нем изображен бегун-олимпиец, рвущий грудью финишную ленточку. Подпись гласит: «Кем бы ты ни был: первым или последним — ты все равно пересечешь финишную черту». Я вспоминаю сборную по легкой атлетике, в которую так по-настоящему и не вошел. Плакат лжет. Ты никак не можешь добежать до финиша, если вылетел из команды еще до первого соревнования.

— Он тебе о чем-нибудь говорит? — спрашивает Пуаро, увидев, как я смотрю на плакат.

— Если я скажу, что да, вы мне пропишете что-нибудь посильнее, — отзываюсь я.

Врач хмыкает и интересуется, как мне здесь нравится. Я заявляю, что все хреново, и он извиняется за это, хотя не делает ничего, чтобы снизить общую хреновость.

Доктор заставляет меня заполнить более чем бессмысленную анкету.