Александр Попов - 54 метра

У костра нет никого из тех, с кем я сидел. Только один незнакомец в черной рясе сидит в бликах огня и тихо улыбается, закрыв глаза. Он — спокойствие этого мира. Он — отражение тихого треска сырых сучьев в пламени костра.

Я сажусь неслышно рядом и задумываюсь о том, чтобы остаться здесь навсегда. Здесь нет алкоголя, сигарет, наркотиков, секса — а мне безумно хорошо. Можно сказать, что я счастлив. Обратной дороги не будет. Конечно, меня не выдадут властям, но для того мира я превращусь в дезертира-беглеца. Чувствую взгляд незнакомца в черной рясе и поднимаю взгляд от огня на него. Некоторое время смотрим друг на друга и молчим, но вот я задаю свой вопрос:

— Каково здесь?

Он, как будто ждал этого от меня, и с ходу отвечает встречным вопросом:

— А там тебе каково?

Я теряюсь. Не знаю, что сказать. Он заставил меня задуматься о реальной моей жизни и его жизни. Где настоящая?

Костер стреляет треском в тишину ночи, и блики огня отражаются от его карих, почти черных глаз. Я чувствую важность момента, решающего мою судьбу. На весы, за и против, ложатся все полученные мной эмоции и переживания в этом теле, в этой жизни за короткий, но насыщенный событиями период.

В моей «настоящей» жизни у меня непрекращающийся нервный тик левого века. Оно дергается приступами, заставляя окружающий мир содрогаться от частоты ударов ресниц о ресницы, как застрявшая в аппарате кинопленка.

В моей «настоящей» жизни люди вешаются в искусственно созданных карцерах, и никому ничего за это не бывает. Процедура карцера проста: хлеб, вода, побои и редкий сон на полу. Что из этого убивает? Не знаю.

В моей «настоящей» жизни молодые парни глотают марганцовку, чтобы та разъела пищевод и желудок, оставив их на всю жизнь кровоточащими инвалидами, лишь бы уйти из этого «настоящего».

В моей «настоящей» жизни люди вскрывают себе вены вдоль, чтоб наверняка, чтоб уснуть навсегда в ста метрах от официального центра города.

В моей «настоящей» жизни люди с рассеченными лицами бегут в глухие деревни и шлют заверенные телеграммы о собственной смерти. Они перед этим говорят, еле шевеля грубыми швами на лице: «Я сюда не вернусь. Я уже умер». И кровь идет из их рта.

В моей «настоящей» жизни родители пытаются избавиться от своих детей, отправляя их в военные училища, как в пожизненные санатории дебилизма. Что они хотят после этого? После того, как им рассказывают правду, и те не слышат ее от своих детей, предпочитая считать, что все для них сделали в этой жизни.

В моей «настоящей» жизни люди убегают из училища и живут на вокзалах и в подвалах и питаются, чем попало, и попрошайничают у прохожих, потеряв остатки самоуважения, только бы не возвращаться.

В моей «настоящей» жизни люди воняют потом, грязью и помоями.

В моей «настоящей» жизни приятно душить, сжимая руками чей-то кадык, чувствуя ускользающую из тела жизнь. Приятно ломать челюсть себе подобному. И смешно слышать со свистом выходящий воздух из сжимающихся от ударов ребер избиваемого человека. Страшно оттого, что смешно. Что-то меняется в нашем сознании, когда начинаешь часто видеть мелькающие перед собой ноги, целящиеся тебе в тело, в самые его больные точки.

В моей «настоящей» жизни штанга весом восемьдесят килограммов пролетает над твоей головой и задевает кончики волос, словно поглаживает. И не пролетает перед тобой вся жизнь, как в кино, но отчетливо в голове слышится слово: ЖОПА.

В моей «настоящей» жизни стукачей (тех, кто пытается сотрудничать со «следствиями») заколачивают в деревянную тумбочку и выкидывают из окна. Офицеры-уроды покрывают курсантов-уродов, потому что не хотят выносить сор из избы. Потому что хотят все замять. Поэтому нет никаких свидетелей и очных ставок. Закрыть глаза — это меньшее из зол, на которое они способны.

В моей «настоящей» жизни существует негласная должность — смотрящий по училищу по прозвищу Петрович. Перед ним заискивают офицеры, чтобы тот поддерживал зоновские порядки и продолжал заниматься беспределом, во имя справедливости.

В моей «настоящей» жизни ко мне приходит, как к негласному лидеру, полковник-особист и интересуется НАШЕЙ жизнью. Это после того, как две трети личного состава дезертировало и в розыске. Сдержанно его спрашиваю: «А что ты можешь сделать, чтобы я смог жить нормально в этих джунглях, где каждый подонок может считать себя офицером? Что мне делать? Что делать человеку? Что делать патриоту?»

Треск костра и его блики. Где-то поют сверчки. Незнакомец, опершись подбородком в замок из рук и локтями в согнутые ноги, смотрит на меня. Я спрашиваю:

— Когда вы решили стать монахом и уйти сюда? Когда счастье захлестнуло вас? Когда достигли всего в мирской жизни и столкнулись с разочарованием, с мыслью, что некуда идти? Когда досмотрели «Санта-Барбару»? Когда прочли все книги о религии и постигли просветление? Когда убедились, что ваши близкие люди в безопасности и не нуждаются в вашей помощи? Когда и ПОЧЕМУ вы здесь? Ответьте, это очень важно для меня.

Свирк! Свирк! Свирк! — поют свою песню сверчки.

Незнакомец отдергивает взгляд и переводит его в огонь.

— Нет (глубокий вздох), я здесь, потому что был наркоман и преступник. Потому что предал родных и друзей. Потому что убил. Потому что избежал тюрьмы. Потому что разочаровался в себе и своей жизни без цели, которая причиняла много горя тем, кого встречал в этой жизни. Потому что решил, что так будет лучше всем.

Щелк! — стрельнул костер.

Мои мысли: «Если сейчас останусь здесь, не продолжив свой путь, не найдя предназначения, то убегу от себя. Предам всех, кто идет рядом со мной. Они подумают: „Еще один хороший человек сломался и сдался. Что же будет с нами?“ Я предам их, избрав другой путь. Значит, я никогда не подниму головы, и буду думать о том, чего я не сделал в этой жизни. Значит, никогда не прощу себе этого. И потом, я не так уж и грешен, относительно оппонента в этом разговоре, чтобы лишать себя мирской жизни. Я не могу остаться здесь, потому что это не моя жизнь. Я знаю, что моя полна эмоциями и адреналином, а не религиозным формалином с запахом самобичевания. Да, надо что-то менять, но не таким путем. Не так. Не мое».

— Спасибо, — говорю я, встаю и направляюсь к себе в келью. Ухожу в темноту. Незнакомец говорит вслед:

— На острове два здоровых пса без цепи и намордников. После захода солнца они могут укусить любого, кто не назовет их по имени. Первого пса зовут ШАРИК, а второго…

Щелк! — громко щелкнула в костре сырая деревяшка, закричали соло сверчки и прилетевшая непонятно откуда сова громко сказала свое «УГУ». И я был уже далеко, чтобы разобрать имя второй собаки…

…Р-р-р, — глухое грудное рычание раздалось в темноте за сто метров до моего здания. Я остановился, стараясь не шевелиться, и снова вслушался в угрожающее «Р-р-р».