Джо Горес - Прощай, Папси

Я сошел с междугородного автобуса и стоял, глубоко вдыхая морозный воздух Миннесоты. Накануне я добрался из Спрингфилда, штат Иллинойс, до Чикаго, и-вот теперь я оказался здесь. Я перехватил свое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, — высокий, грубый мужчина в плохо сидящем пальто. Увидел я и другое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, от которого кровь застыла в моих жилах: полицейский в форме. Знают ли они, что в сгоревшей машине вместо меня был другой?

Полицейский отвернулся, потирая руки в перчатках, и я снова вздохнул свободно. Я поспешил к стоянке такси. Там стояли только две машины; когда я подошел, водитель первой из них опустил стекло.

— Вы знаете дом Миллера к северу от города? — спросил я.

Таксист оглядел меня:

— Знаю. Пять долларов. Плата вперед.

Я заплатил ему из тех денег, которые отнял у пьяного в Чикаго, сел и откинулся на заднем сиденье. Когда он развернул машину на покрытой льдом улице, у меня разжались кулаки. Если бы я позволил этому клоуну провести меня, то вполне бы заслужил возвращения в тюрьму.

— Я слышал, старик Миллер серьезно болен. — Он полуобернулся, чтобы краем глаза взглянуть на меня. — У вас к нему дело?

— Да. Мое дело.

На этом беседа закончилась. Меня встревожило, что Папси настолько болен, что этот клоун знает об этом; но, может быть, это объяснялось тем, что мой брат Род был вице-президентом банка.

К западу от города было много новых сооружений и автострада со сложными эстакадами, соединяющими ее со старым шоссе. Через милю после нового участка дороги простирались двести акров холмистой, покрытой лесами местности, которую я так хорошо знал.

После побега из федеральной тюрьмы в Тере-Хот, штат Индиана, два дня назад я такими же лесами прорывался сквозь кордон. Я выбрался из тюрьмы в грузовике, ехавшем на запад через Иллинойс, в бочке с помоями, предназначенными для свиней тюремной фермы. Я хорошо ориентируюсь на открытом пространстве, так что к рассвету я был на сеновале около города Парис, штат Иллинойс, примерно, в двадцати милях от тюрьмы. Когда что-то очень нужно, сумеешь это сделать.

Таксист в сомнении остановился перед въездом на частную дорогу.

— Послушай, друг. Здесь, я вижу, снег счистили, но выглядит она уж очень обледенелой. Если я попытаюсь проехать и свалюсь в кювет…

— Я дойду пешком.

Я подождал у дороги, пока он уедет, затем, преследуемый северным ветром, двинулся вверх по холму и вошел в голый, без листьев лес. Кедры, которые Папси и я посадили для защиты от ветров, были выше и гуще. Тропинки, проложенные кроликами, тянулись вдоль жесткого, как колючая проволока, заграждения из кустов дикой малины, глубоко врезаясь в снег. На вершине холма под дубами стоял старый двухэтажный дом, но я сначала пошел к псарне. Там был глубокий нетронутый снег. Нет больше английских гончих. Как нет и толченого зерна в кормушках для птиц у кухонного окна. Я позвонил.

Дверь открыла моя невестка, Эдуина, жена Рода. Ей было тридцать два, она была моложе меня на три года.

— Боже мой! Крис! — Она сжала губы. — Мы не…

— Мама написала, что старик болен.

Она действительно написала: «Твой отец очень болен. Хотя тебя, конечно, никогда не волновало, живы мы или нет…»

И тогда Эдуина решила, что мой тон дает ей право продемонстрировать свою добропорядочность:

— Я удивляюсь, что у тебя хватило нахальства явиться сюда, даже если тебя и отпустили под честное слово или еще как-то.

— Стало быть, обо мне пока никто не справлялся.

— Если ты опять собираешься втаптывать в грязь имя семьи…

Я прошел мимо нее в холл.

— Что со стариком? — Я называл его «Папси» только про себя.

— Он умирает, вот что с ним.

Она произнесла это с каким-то злобным удовольствием. Ответ потряс меня, но я лишь произнес нечто нечленораздельное и прошел в гостиную. С верхней площадки лестницы крикнула моя старуха:

— Эдди! Кто это?

— Просто… торговец, мама. Он подождет, пока уйдет доктор.

Доктор. Как будто какой-то проклятый костолом был единственным в мире целителем. Когда тот спустился вниз, Эдуина попыталась быстро проводить его, прежде чем я его увижу, но я поймал его руку, когда он просовывал ее в рукав пальто.

— Хочу задержать вас на минуту, док. Насчет старика Миллера.

Он был около шести футов, на пару дюймов ниже меня, но фунтов на сорок тяжелее. Он высвободил руку.

— Послушай, парень…

Я схватил его за лацканы и встряхнул так, что одна пуговица отскочила и очки съехали на нос. Его лицо налилось краской.

— Старый друг семьи, док. — Я показал большим пальцем наверх. — В чем там дело?

Это было идиотизмом, полным идиотизмом, конечно, расспрашивать его; в любую секунду полицейские могли догадаться, что фермер в сгоревшей машине был все-таки не я; я влил достаточно бензина, прежде чем чиркнуть спичкой, так что они смогли бы снять отпечатки только с ботинка, который я подбросил; но они установят его личность по форме зубов, как только обнаружится, что он пропал. А установив это, они придут сюда, чтобы задать вопросы, и тогда этот брюзга сообразит, кто я такой. Но я хотел знать, действительно ли Папси был так плох, как сказала Эдуина, а терпением я никогда не отличался.

Костолом одернул пиджак, пытаясь восстановить достоинство.

— Он… судья Миллер очень слаб, слишком слаб, чтобы двигаться. Вероятно, он не доживет до конца недели. — Он всматривался в меня, пытаясь увидеть на лице огорчение, но ничто так не учит скрывать свои чувства, как федеральная тюрьма. Разочарованный, он продолжал:

— Легкие. Я взялся за это слишком поздно, конечно. Он быстро сдает.

Я опять указал ему большим пальцем:

— Вы знаете, как выйти.

Эдуина стояла на верхней площадке лестницы, на ее лице снова появилось выражение воплощенной добродетели. Похоже, это семейная черта, даже у тех, кто вошел в нее не так давно. Только Папси и я были лишены этого.

— Твой отец очень болен. Я запрещаю тебе…

— Прибереги это для Рода; с ним это может пройти.

В комнате я увидел руку старика, безвольно свисавшую с кровати, дымок от зажатой в пальцах сигареты поднимался к потолку тонкой прямой струйкой. Рука, бицепсы которой в обхвате когда-то были добрых восемнадцать дюймов и от маленького плотно сжатого кулака которой мне не раз доставалось, эта самая рука теперь не могла даже сигарету удержать в вертикальном положении.

Старуха поднялась с кресла, стоявшего в ногах его кровати. Лицо ее побелело. Я обнял ее.

— Привет, ма.

Она напряглась в моих руках, но я знал, что высвобождаться она не будет. Только не здесь, не в комнате отца.

На мой голос он повернул голову. В его шелковистых седых волосах мелькнул отблеск света. Его глаза, слегка затуманенные надвигающейся смертью, были чистого светло-голубого цвета, как тень березы на свежем снегу.