Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

Длинные клубящиеся тени вытекают из жил луны, как черная кровь из убитого коня, и растапливают под собою снег до самой мостовой.

Человеческая фигура отделяется от трубы, точно дикая утка от темной воды:

— Шейн-де-ле!

Из трубы по другую сторону улицы вылезает вторая:

— Цал-ка!

— Шейнделе, мы обязаны жить.

— Да, Цалка. Давно мы лежим или стоим в трубах?

— Недавно. Всего третью луну. Тебе холодно, Шейнделе?

— Холодно? При свете луны сажа на мне, словно серебристая лиса. Холода я не боюсь. Только бы внизу, в доме, не затопили. Мне кажется, что из трубы летят искры…

— Никто не живет на черной улице. А искры — это звезды. Звезды удачи.

— Нет, Цалка, звезды холодные, а искры горячие, колючие. Горячие, как поцелуи, но намного опаснее.

— Шейнделе, кого ты имеешь в виду, будем откровенны. Я сама видела…

— Целуются так, чтоб не видели. А как ты увидала?

— Возле ямы… Перед тем, как мы убежали, перед тем, как мы спрятались в трубах, ты кому-то улыбалась, такулыбалась! Кто он?

— Ай, Цалка, завидовать — в трубе… Ладно, я скажу тебе, это был — —

Стук подкованных сапог обрубает фразу.

В обеих трубах (одна напротив другой через черную улицу) фигуры скрываются.

Полукругом, словно натянутый лук, стоят невдалеке от канавы стрелки с засученными рукавами и целятся в «колесо удачи» — в толпу приговоренных.

Зыбкий свет медного фонаря в ближней роще с полуистлевшими скелетами деревьев озаряет подвижными тенями фигуры живых мертвецов, схожих друг с другом, — как комья земли, взрезанной и вывернутой плугом.

Лишь бабушка с двумя внучками по сторонам — седая старая орлица с распростертыми крыльями, лишь она сохраняет извечность своего облика.

Бабушка осталась одной из последних.

Внучки целуют ее руки помертвелыми губами:

— Бабушка, почему здесь падает так много людей?

Она запрокидывает голову. Небо синее и чистое. Огромная луна. Из глазного родничка выступает слеза, которую бабушка таила долгие годы. Слеза расплывается, увеличивается и застилает луну.

Набегают тучи, начинает дождить теплыми бабушкиными слезами. Они, эти слезы, гасят фонарь, наполняют канаву.

Бабушка закрывает глаза и вслепую, наугад схватив одну из внучек, пускается бежать.

Кого спасла — Ханеле или Миреле? Нельзя раздумывать. Ребенок спит, а бабушка шепчет:

— Хана-Миреле, Хана-Миреле…

Она бредет в размокшей мгле. На плече спит Хана-Миреле.

Бабушка попадает в деревню. Из окна хаты струится огонек.

Она шагает по воде. Падает, поднимается, стучится в хату, словно в сердце ангела.

— Хто?

— Впусти, добрый человек…

Дверь медленно отворяется, и мужик, полуголый, с лампочкой в одной руке и кнутом в другой, появляется на крылечке.

И замахивается кнутом на старую.

Но тут вопль, словно белая птица, срывается со старушечьих уст:

— Человек, что творишь? Ослеп, не видишь, что в дожде — Бог?

Длинный кнут в руке крестьянина, занесенный над бабушкой, жалит хозяина, как змея. Он не может ни поднять руку, ни опустить.

И при свете лампочки он видит:

Старушка с длинными волосами, белыми, точно известью облитыми. Веки в мелких капельках — подушечки с иголками. На плече ребенок — голубая овечка.

А за бабушкой, в нитях дождя, унизанных струящимся жемчугом, парит Он и простирает к мужику длинный, мечущий молнии перст.

Колени подгибаются. Рука роняет лампочку. А голубая овечка просыпается:

— Бабушка!

…Клубок сопящих теней — пробирались мы ночью через полузамерзшие топи, на которых тонкий, обманчивый при луне лед каждый миг, то тут, то там, лопался с волчьим воем под усталыми изрезанными ногами.

Вода — древняя и хмельная, с водорослями и корчагами, затонувшими птицами и зверьками-лунатиками, которых месяц выманил из теплых нор и запутал в трясине, — резко ударяла в нос кислым, наподобие вишневки, которую кто-то закупорил, чтоб «укрепилась», лет с тысячу тому назад.

Клубок людей забирался все дальше в топи. И хоть каждый не очень-то следил за остальными, желания всех сплелись в таинственный язык взглядов, и мы все, пьяные от усталости, повалились на мшистый пригорок и утонули в вязкой дреме.

Лишь дыхание наше — пузырьками со дна — тихо сверлит гулкое, звонкое пространство и наполняет его повисающими в воздухе кругами.

Никто не подает команду встать. Губы, словно отрубленные пальцы, не могут шевельнуться…

Тела растрачивают влажное тепло, и одежда ледяными колючими щеточками пристает к коже.

Я не засну, нет. Один обязанбодрствовать, как наверху луна. Она тоже измотана блужданием по небесным топям. Там тоже, в этих небесных топях, есть мшистый пригорок, ночное ложе болотного царя. Но луна умнее — не дает себя околдовать…

Мои ноги вплывают в сладостную окоченелость. Не могу ими пошевелить.

Тело вжимается в рыхлый пригорок, таящий в зыбкости своей ледяную воду, и она постепенно поднимается из глубин и сковывает мой череп тонкой стеклянной оболочкой.

Но вместе с тем кончики пальцев на ногах обдает нежной, райской теплотой. А над головой, в воздухе, улыбаются мне серебристо-зеленые, пронизанные лунным блеском глаза.

«Это неволк, — мелькнула догадка, — Волк — враг любой улыбки»…

И в самом деле, оказалось, что улыбающиеся серебристо-зеленые глаза принадлежат девичьему лицу, а сама девушка шелковистой солнечностью тела своего согревает мои ледяные ноги. Она стащила с них истрепанные тяжелые сапоги и завлекает мои ступни в свое теплое гнездо.

— Ты-ты, — шепчет девушка, и дыхание ее льнет к моему, а лицо словно ожил голубой мрамор: — Уже три с лишним года, как я отправила свой взгляд, свои слезы-путники, чтоб отыскали тебя. Когда земля сомкнулась надо мною, я взошла, как дерево, а когда кнут загнал меня в печь, я проглотила огонь и покорила его. Чьею силой? Твоею. В саду, когда мы расставались, ты подарил мне перстенек — перстенек твоей мамы, золотой, с искрящимся рубином. Признайся: ты заговорил его, и моя любовь не переставала жарко тлеть, как тот рубин. Это мой добрый ангел, в нем все смерти угасали и растворялись, словно язычки огня в пламени.

Она сняла перстенек, приблизила ко мне, чтоб я мог его узнать, и нацарапала им в воздухе, словно на древесной коре, сладостные слова. Лишь тогда я ощутил действительность, которая часто прикидывается сном.

Раздался стрекот пулемета, поднявшего из трясины корягу, напоминающую хобот.

Клубок теней взметнулся с моховой постели и кинулся дальше, в топь.

В тощем сухостое курится день, будто желтая спичка.

Цапля с длинными красными ногами стоит в мерцающей тине, а клюв ее сковал лед.